Зажмуриваюсь еще сильнее и улыбаюсь цветам и контурам снимков из тех времен, когда нас нашли бабушка и дедушка, путешествовавшие по миру, чтобы встретиться с нами на Маврикии. Цвета на фото – зеленый, золото и сепия. Мы стоим перед старой машиной; мне примерно два с половиной года, я впереди дедушки, бабушка держит младенца Джоша. Нас с беднягой Джошем мама тогда одновременно кормила грудью.

С утратой «сундучка» мы разом лишились всех свидетельств нашего появления на свет, наших личностей и прошлого. Гораздо позже я сумела осознать, как много будет значить для меня эта потеря.

– Мы поедем в лагерь и заляжем на дно, – говорит отец.

– Звучит как хороший план.

Мама нечасто с ним спорит. Затем она тихо спрашивает:

– Где?

– Уэльс, – говорит он.

Киты?[11] Мне представляется морской курорт, красивый и большой, заполненный китами. Они величественно плавают, ныряют, прыгают. «Киты», должно быть, место, куда стремятся люди со всего мира, мечтая увидеть самых больших существ из океана, таких огромных, что могут стать домом для Ионы на целых три дня! Это будет прекрасно, что-то вроде каникул.

Я улыбаюсь Кейт, надеясь, что она понимает, о чем я думаю. Она отвечает странным взглядом, а меня все дальше уносит мое воображение. Кейт должна знать о китах больше моего, но нам известно, что в фургоне лучше не разговаривать. Мы не смели делать этого, даже когда жили в Африке; в подобных случаях отец протаранивал рукой салон машины, ища смельчака и ожидая, что Крикун окажется на пути его кулака. Отец называл это «толстые уши» или «бутерброды с костяшками». Толстое ухо – удар в голову; синяков не оставит, но затыкаешься сейчас же. Второе – по-настоящему сильная затрещина по макушке. Также не оставляет синяков, но будет противная шишка, с тем же результатом.

Сиди тихо, закрой рот и держись подальше от «сэндвичей» и «толстых ушей».

Джоэлю выпадает их больше всего – он просто не слушает, ему наплевать на удары или у него высокий болевой порог. А может, все сразу. Обычно Джоэлю достается хотя бы один «сэндвич» в день.

Мы едем несколько часов, день клонится к вечеру, темнеет. Я обожаю ехать в темноте, обожаю огни туннелей и уличных фонарей и «кошачьи глаза» на дороге. Если прищуриться, то это будто ты путешествуешь во времени – и можешь очутиться где угодно. Даже здесь, на полу фургона, где днем можно увидеть только куски облачного неба, ночью тебя достигают огни – они проникают внутрь и танцуют на потолке, меняя форму по мере приближения или отдаления от них.

Растущие, расширяющиеся, исчезающие. Дружелюбные костры на металлической крыше.

В конце концов движение замедляется: мы на месте. Где бы это ни было, тут холодней, чем в Лондоне. Даже внутри машины дыхание облачком вырывается у меня изо рта.

Я слышу голос отца снаружи. Он разговаривает с мужчиной, у которого смешной певучий акцент – я никогда такого не слышала. Похоже на переговоры или что-то вроде: «тут подключите воду», «тут электропитание».

Отец с грохотом распахивает дверь фургона, и хотя я знаю, что последует за этим, звук оглушает меня, а холодный воздух бьет по лицу. Сквозь проем двери я пялюсь на огромный кусок ночного звездного неба, раскинувшегося над нами. Человек-с-певучим-акцентом ушел – отец всегда дожидается, пока другие люди уйдут, и лишь потом нас выпускает: увидев появляющихся из фургона детей в таком количестве, посторонние удивляются. Часто они хихикают и спрашивают: «А что, у ваших родителей нет телевизора?» – хотят сказать, что родителям развлечься нечем, кроме секса. Я сотню раз слышала эту шутку, но шутят такие люди на самом деле над собой, потому что телевизора у нас нет.

Это дьявольские шутки.

Мы по одному вылезаем, похлопывая себя по ногам, чтобы избавиться от судорог и покалывания. А после видим наш новый дом: ярко-желтый автоприцеп на краю поля, он как маяк на фоне темного ночного неба. Желтый цвет, возможно, не лучший для подполья, но думаю, прицеп четырехместный, по крайней мере, а это роскошь – на три кровати больше, чем было у нас в доме Хендона.

Да! Я по-прежнему буду спать на полу, так как я пятая в очереди к кровати, но это значит, что у нас появится какое-то пространство. Это волнующе.

Все что угодно лучше дома Хендона, дяди Джонатана и его сына Кэйнана. Каждый день вне той коммуны – победа.

Мы плетемся в наш новый желтый дом. Когда включается свет, перед нашими глазами возникает деревянная внутренность кабины и коричневая обивка с грядами вышитых цветов. Цветы почти трехмерные. Коричневые листья придают картинке мертвенность, как если бы растения свалили в кучу, чтобы сжечь, и не хватает лишь огня. Уставшие, состарившиеся цветы.

Мы ничего не ели целый день, но в кухне имеется ящик с провизией, который должен был приехать с автоприцепом.

Это удобно, я думала, что мы сегодня пропустим ужин.

Все глаза с голодным выражением смотрят на ящик с надписью: «Смэш».

– Что это такое? – спрашиваю я.

Кейт держит в руках коробку и читает инструкцию: «Это картофельный порошок. Пюре, только сухое», – говорит она.

– Ух ты! – отвечает Джоэль.

Мы годами питались сухим молоком и яичным порошком, и теперь – сухой картофель? Я задаюсь вопросом, что еще может выпускаться в порошке.

Порошковая еда идеальна для Последних дней, потому что она никогда не заканчивается.

Мама с папой уходят в заднюю часть прицепа и задергивают коричневые шторы с цветами, чтобы остаться наедине, превращая это пространство в «спальню». Но их отделяет от нас лишь ткань с мертвыми листьями, так что мы их отлично слышим.

– Я не знаю, Рэйчел. Я НЕ ЗНАЮ! Нам надо просто подождать. Кто-то сказал им, где мы. – Папа взволнован и явно нервничает.

– Хорошо, хорошо. – Мама успокаивает его тихим голосом.

Кейт ставит чайник, и мы ждем, пока будет готов наш обезвоженный ужин. Я смотрю на своих семерых сестер и братьев. Кто-то стоит, другие – сидят на полу или расселись на стульях вокруг стола. Мы все тощие, всегда были тощими, но последние несколько месяцев наложили свой отпечаток на нашу внешность. Может, мне так кажется, потому что я привыкла видеть нас загорелыми, покрытыми веснушками, с покрасневшими от африканского ветра щеками. Этот ветер приходит из пустыни Кару и ощущается так, словно сам Бог дует на землю из гигантского фена: горячий, дикий, высушивающий кости.

Закрыв глаза, я могу почти почувствовать, как он взлохмачивает мои волосы. А открыв их снова, вижу контраст с тогдашним нашим обликом: теперь мы вялые, бледные и тонкие. Как старые потертые носки, серые и сморщившиеся от долгого ношения.

«Смэш» раздают по всей комнате. Мы жадно пожираем порошковую картошку, слегка напоминающую стружку от карандаша пополам с клеем. Но это горячая еда, и она прогонит урчание в желудке, которое иногда бывает таким громким, что не дает заснуть. Она невкусная, но тем не менее мы благодарны за нее.