– Очень интересно, – согласился профессор. – Продолжай.

– Однако, – в полном отчаянии произнес Клаус, – не все лимбу рисуют синие пятна себе на лбу и носят золотые украшения в виде змей… Да и Лимбуван этот далеко отсюда, на восточной границе Непала…Что же тогда получается, она…

И тут что-то щелкнуло в мозгу: отдельные, беспорядочно разбросанные куски информации вдруг вспыхнули чистейшим золотым светом и моментально сложились в удивительной красоты и стройности логическую картину.

Клаус отбросил камень в сторону и вскочил на ноги, подобный распрямившейся пружине.

– !..

– Я попросил бы тебя воздержаться от подобных выражений, – невозмутимо заметил профессор, – но, по сути дела, ты совершенно прав. Мы почти у цели.

Клаус перестал метаться и размахивать руками.

– Тогда почему мы не пошли за ней? – почти спокойно спросил он, догадываясь, впрочем, какой будет ответ.

– Потому что она не хотела этого, – сказал профессор, и Клаус кивнул.

– А еще потому, что она ушла на юг, а нам надо на северо-запад.

– Почему вы в этом так уверены?

– Я отвечу тебе потом. Когда мы будем на месте. Если у тебя еще останется желание спрашивать.

В устах любого другого человека, размышлял Клаус, доставая дневник, подобное заявление отдавало бы наглым и неоправданным самомнением. Любого другого, но не профессора.

Герру Роджерсу почему-то все и всегда верят, что бы он ни говорил. Даже шерпы, местные жители, которые в этих горах должны знать каждую тропинку и каждый камень, верят ему и беспрекословно идут туда, куда он их ведет.

А там, может, и нет ничего.

Нет Долины Предков, куда удаляются мудрые и достойные, чтобы вкусить заслуженного блаженства, нет страны, где на небывалой высоте воздух мягок и чист, а прямо на снегу цветут розы и куда с незапамятных времен не ступала нога простого смертного.

А может, все-таки есть? Скептик и атеист Клаус заглянул себе в душу и честно признался, что и он, пожалуй, верит профессору.

* * *

Утром Аделаиду разбудил солнечный луч, такой мощный и яркий, словно солнце успело уже набрать полуденную силу.

Совсем как тогда, в тот их первый, незабываемый мартовский день, наступивший после долгой, полной тревожного ожидания ночи.

Вот сейчас Аделаида повернется, откроет глаза и увидит рядом с собой смятую подушку, еще хранящую королевский аромат (солнце – грозовая свежесть – полынь).

А потом она встанет, соберется и пойдет в школу – не для того, чтобы работать, а чтобы встретить там его.

Аделаида повернула голову, открыла глаза и увидела прямо перед собой выкрашенную светло-зеленой масляной краской, с неопрятными белесыми разводами стену.

И сразу же, будто отворили заслонку, в нос Аделаиде ударил запах. Смесь вареной капусты, засох-ших пятен крови и плохо отмытых от мочи суден.

Вот еще, подумала Аделаида, все еще улыбаясь, приснится же такое.

Сзади кто-то деликатно кашлянул.

Аделаида резко повернулась и села в кровати, прижав к груди ветхое, в застиранном пододеяльнике одеяло.

У противоположной стены на стуле расположился Шаховской, в белом халате, со стетоскопом, торчащим из нагрудного кармана. Он сидел, переплетя пальцы на животе, и ласково улыбался Аделаиде.

– Зачем тебе стетоскоп, если ты психиатр? – хриплым, низким, не своим со сна голосом спросила она.

– Я – психоневролог, – мягко поправил ее Шаховской, не переставая улыбаться, – а стетоскоп мне и впрямь не особенно нужен. Годится любая другая блестящая вещь. Но тебя, вероятно, больше интересует, что с тобой случилось и где ты находишься?

– Догадываюсь, – буркнула Аделаида, осторожно ощупывая себя под одеялом.

Кажется, все в порядке. Она по-прежнему была в своем платье, белье и чулках, черные ее выходные туфли стояли на полу рядом с кроватью, а бисерная сумка лежала на тумбочке у изголовья.

Шаховской наблюдал за манипуляциями Аделаиды с выражением полнейшего понимания и сочувствия.

Она, опустив ноги, влезла в туфли и попыталась встать, но тут же ее качнуло, и пришлось опуститься на кровать.

Аделаида сжала ладонями виски (в голове гудело, но не очень сильно, а так, предупреждающе) и крепко зажмурилась.

Потом открыла глаза и зажмурилась снова. Не помогло – больничные стены, Шаховской и запахи пребывали на прежнем месте.

– Ну, ладно, – сдаваясь, произнесла она, – что со мной?

– Это связано с твоим нынешним состоянием, – охотно объяснил Шаховской, – ничего страшного, все совершенно естественно.

– С каким еще состоянием? – взвилась Аделаида. – Ты что, осматривал меня?

На благообразном лице собеседника появилось выражение легкой обиды.

– Я? А зачем это мне? Я, милочка моя, врач, и, смею заметить, неплохой. Мне не нужно укладывать даму в гинекологическое кресло, чтобы определить беременность, восемь-девять недель, не так ли?

Аделаида молча опустила голову.

– Вчера на встрече одноклассников тебе стало плохо, – продолжал Шаховской, – ты потеряла сознание, и мы с Борисом отвезли тебя в больницу.

Нет, это не гинекологическое отделение, – добавил он, отвечая на немой вопрос Аделаиды, – там все переполнено, и я покамест устроил тебя к себе, в неврологию. У нас, как видишь, относительно свободно… ты одна в палате.

– Покамест? – остро взглянула на него Аделаида. – Что ты этим хочешь сказать? У меня много дел, и я не намерена здесь задерживаться!

«О, лошадка показывает норов, – с удовольствием подумал Шаховской. – Задача становится еще более интересной».

– Разумеется, – мягко сказал он, – тебя никто не собирается здесь задерживать. Можешь встать и уйти прямо сейчас.

Аделаида поднялась снова, но на сей раз ее движения были медленными и осторожными. Ее все еще слегка пошатывало, но ноги уже держали.

Она подошла к двери и взялась за ручку.

– Можешь уйти прямо сейчас, – повторил Шаховской ей в спину, – если, конечно…

– Что? – напряглась Аделаида.

– Если, конечно, не боишься потерять ребенка, – четко и раздельно проговорил Шаховской.

* * *

– Я думаю, вы поступили правильно, – сказала завхоз, вручая Аделаиде пакет с халатом, тапочками и прочими необходимыми для больницы вещами. – Здесь вы будете под присмотром. Ничего страшного, многих женщин укладывают на сохранение чуть ли не с первых недель беременности, я вот тоже лежала с младшим, Михаилом, до самых родов… хотя мне было всего… позвольте-ка… тридцать два.