Обрабатывать северную землю трудно. Плодородных почв здесь мало, все больше песок, глина да камни. Порой землю для огорода приходится завозить издалека, да еще обшивать грядки досками, чтобы грунт дождем не смыло, а потом удобрять навозом или няшей (гнилыми водорослями) — и только после всех этих приготовлений приступать к посадкам. Да и климат не способствует земледелию: снег лежит долго, земля оттаивает медленно, от частых заморозков растения никнут. Зато много солнца — порой даже чересчур, вот, например, у редиски из-за изобилия света весь рост идет в ботву, а не в корень. Царица Соловков — картошка, главный продукт питания на Островах. Да, картошка здесь — больше, чем еда, это священное растение постсоветских времен. Ее посадка сродни обряду: в начале июня (непременно до Троицы) все разом, семьями, выходят на грядки и, обратив задницы к небу (словно поклоны кладут), сначала два-три дня вскапывают землю, потом зарывают клубни, заботливо хранившиеся с осени, после чего с сознанием хорошо исполненного долга запивают на неделю-другую. Подобным образом осуществляется окучивание и сбор урожая. Своя картошка на Островах — гарантия того, что с голоду не помрешь. Соловчане, народ ленивый, любят ее еще и за неприхотливость — закопал, окучил да выкопал. Ни тебе прополки, ни поливки, ни возни с рассадой. Другие культуры, требующие большего ухода, здесь не в почете. Разве что — изредка — парник с помидорами, клубника, репа да щавель, а уж цветоводов можно пересчитать на пальцах одной руки. Неудивительно, что при виде нашего огорода соловчане сперва остолбенели, а потом махнули рукой: иностранцы. У нас, кроме картошки, клубники, репы и щавеля, имеется шесть сортов салата, цветная капуста, горох и бобы, зеленый лук, укроп и петрушка, морковка, капуста, свекла и ревень, мелисса и мята, хрен и золотой корень, и цветов море, и даже Cannabis indica, вполне приличная. Каждый раз, читая «Год охотника» Милоша, я невольно сравниваю наши огороды. Там, на Медвежьей вершине Милош выращивает бугенвиллеи, пересаживает фейхоа, а олени объедают у него цветы гелиотропа. Мы здесь, на Сельдяном мысу, выращиваем картошку, пересаживаем ревень и родиолу розовую, а соседские козы щиплют у нас лук.

Леса на Соловках грибные, ягодные и топкие. Приходится резиновые сапоги надевать. В лес отправляемся не раньше середины июля, до этого времени там пусто — лишь комары, мошкара да гнус. Первой появляется морошка, ягода, по форме напоминающая малину, а по цвету — янтарь, растущая на низких кусточках, на болотах. Пушкин ее просил перед смертью… Потом созревает черника, голубика (называемая также «пьяницей» — от нее кружится голова), и начинаются грибы — грибное безумие: такого изобилия я в жизни не видал. Собираем мы не все подряд — кому нужны маслята, когда и с белыми не управишься? Самое ценное — грузди перечные и настоящие, которые мы солим на зиму, — а в феврале с картошечкой… пальчики оближешь. Сушим красные и обычные подберезовики и, конечно, боровики, именуемые здесь белыми. Прочие — лисички, зеленки, рыжики, сморчки — порой берем на суп, для вкуса, не более того. Некоторые еще мухоморы маринуют, для лечебной наливки. По мухоморам якобы самоедские шаманы гадали. Осень — пора брусники, рябины и клюквы. Рябину и клюкву мы собираем после первых заморозков. Из ягод варенье варим или над паром тушим в больших банках. А Васильич из них гонит такой самогон, что от одной рюмки слеза прошибает.

Остальное покупаем. У соседей — молоко (и коровье, и козье, творог и масло делаем сами), в магазине — хлеб, соль, масло, спички, чай и водку. Иногда яйца. И муку на блины. А мясо нам Вася привозит, раз в год, поздней осенью. Седло оленя, лосиный окорок, медвежьи лапы…

4

Ежи Помяновский сетует в «Культуре» (1–2/1997), что образ России, складывающийся из репортажей польских корреспондентов, «напоминает разрозненные кадры, несмонтированную пленку». Ибо «мало и редко кто решается на обобщения, а уж тем более на прогнозы». «В результате, — продолжает он, — за деревьями не видно леса». Что касается пленки, согласен: образ России в польских (и не только) новостях действительно напоминает «несмонтированный фильм», а вот причины такого положения дел, как мне кажется, иные. Лес виден только издали или сверху. Например, с высоты птичьего полета. Что ж, такая перспектива имеет свои преимущества (более того, свои прерогативы, поскольку освобождает от конкретики), но часто приводит к ложным выводам — дым пожара можно принять за туман. Если хочешь понять, что угрожает лесу, следует осмотреть деревья — их кору, болезни, паразитов, корневую систему и лишай на листьях. Так и с Россией. На нее взирают (в основном) издали (через подзорную трубу телевидения и газет) или сверху (с высоты кремлевских интриг). Получается коллаж чужих мнений или головоломка вроде шахматного эндшпиля: кто кому поставит мат и за сколько ходов. Иной корреспондент и вовсе промчится на всех парах — самолетом или экспрессом, — а потом предъявит альбом со слайдами или туристический путеводитель. Россия же так огромна, что ее не только умом не понять (Тютчев), но жизни мало, чтобы пережить — всю. Вот почему любое обобщение выходит бледным, а прогнозы попадают пальцем в небо. Самые маститые советологи гадали на кофейной гуще политики, а путча и распада Союза ни один не предвидел. Так что вместо прогнозов (вроде «Доживет ли Россия до 2000 года?») и выводов я бы предпочел факты и крупные планы. Ясное дело, факты не первые попавшиеся и крупные планы не случайные, но это уж вопрос мастерства. Гоголь вот в одном уезде умел всю Россию показать.

5

Возьмем, к примеру, русскую баню — деталь, но до чего символичная и многозначная… Характерны уже первые упоминания бани в русской словесности, поскольку связаны они как раз… с записками иностранца! В «Повести временных лет» можно найти описание путешествия апостола Андрея по Днепру до Киева и дальше на север, до Новгорода, а точнее, до места, где его позже построили. (Не забывайте, что речь идет о начале нашей эры.) Там, на севере, святой Андрей встретил славянские племена, познакомился с их обычаями и был потрясен тем, как они моются и хлещут себя березовыми вениками. О степени его изумления может свидетельствовать тот факт, что после возвращения в Рим он все твердил о северной бане: «Диво видел я в Славянской земле на пути своем сюда. Видел бани деревянные, и натопят их сильно, и разденутся, и будут наги, и обольются квасом кожевенным, и поднимут на себя прутья молодые, и бьют себя сами, и до того себя добьют, что едва вылезут, чуть живые, и обольются водою студеною, и только так оживут. И творят это постоянно, никем же не мучимые, но сами себя мучат, и то творят омовенье себе, а не мученье». Поскольку святой Андрей оказался первым иностранцем на Руси, то его повесть о русской бане можно отнести к истокам жанра. (Пусть вас не смущает факт, что северные странствия апостола — миф, ведь с мифов литература и начиналась.) Другими словами, главка о бане в «Повести временных лет» предвосхищает все иностранные записки о Руси. А сама баня оказывается метафорой… самой себя?

6

В русской бане иной раз столько пара, что едва что-нибудь разглядишь — из влажного облака внезапно появится то лицо, то зад, то таз… Как-то приехал на Острова мой польский приятель. Фоторепортер. Пробыл недолго, с неделю (зато щелкал без конца!), так что баню ему довелось посетить всего однажды — она на Соловках открыта лишь по пятницам для женщин и по субботам — для мужчин. Друг вернулся потрясенный и прямо с порога принялся рассказывать, что ему там привиделось, а привидеться могло многое (помню свой «первый раз»: перед глазами клубятся пар и мат, а доносящийся из тумана звон стаканов наводит на мысль об оргии). Приятель долго не мог опомниться, страшно жалел, что не захватил с собой фотоаппарат, потому что якобы внезапно понял, почему Свидригайлов говорил о вечности как о деревенской бане с пауками по углам. К сожалению, в бане на Островах польский репортер только детали углядел — забавные типажи, осколки чужого мира, фрагменты, которые никак не желали складываться в единое целое, позволяющее увидеть реальность, а заодно — и себя в ней.