— Видишь ли, Эйприл, мне сейчас очень некогда. Должна бежать.

— Я ничего… Только хотела узнать насчет сочинения…

— Еще не проверила, — солгала Клаудия.

— А сегодня не сможете? Уже три…

— Нет. Сегодня, боюсь, не получится. Надо заняться кое-какими делами. И вообще, думаю, смогу взяться за ваши контрольные не раньше чем завтра вечером. В любом случае к пятнице проверю.

— К пятнице? — испуганно вытаращилась Эйприл.

— Будем надеяться.

— Надеяться? — На лице Эйприл было написано, что до пятницы ей не дожить. — Но… Мне обязательно надо знать отметку! Если я не получу «отлично» по литературе, а Гретхен Делани получит «отлично» по тригонометрии, она же меня обгонит и…

— Прости, Эйприл, но я не могу сейчас сказать, какая у тебя отметка, потому что еще не проверила твое сочинение. И даже если бы проверила, все равно не сказала бы. Это было бы нечестно по отношению к другим ребятам. Признаться, я за ваши работы вообще не бралась. Столько дел было на этой неделе, совсем закружилась, ну и откладывала сочинения, как распоследний сачок и тормоз. Не хотела, так вышло. Самой жалко, уж ты мне поверь.

Клаудия переборщила. Девочка снова испуганно вытаращила глаза.

Клаудия откашлялась:

— Мне пора идти.

Взор Эйприл затуманился набежавшей слезой, но лишь на миг. Слезы высохли, взгляд ожесточился, в нем читалась презрительная обида: «И вы такая же, как все! Зачем только я вам доверяла!»

«Рехнулась я, что ли? — пронеслось в голове у Клаудии. — Разозлила племянницу директора! До слез довела! Черт!»

Клаудия попыталась изобразить участливую улыбку:

— Уверена, ты прекрасно справилась, Эйприл. Как всегда. И все же, чтоб узнать наверняка, придется подождать до пятницы. — Клаудия закинула на плечо сумку. — И не порти ты себе кровь.

С той же улыбкой она распахнула дверь и придержала ее для Эйприл. Та в последний раз откинула волосы за спину и вышла, пренебрежительно фыркнув, — очевидно, давая понять, что сачкам вроде Клаудии не дано постичь всю важность подобных вещей.

Клаудия, продолжая держать дверь нараспашку, смотрела в спину удаляющейся Эйприл.

Краем глаза Линдси уловила яркую вспышку. Остановилась посреди тротуара, шагнула назад, в глаза снова метнулся сияющий лучик. В витрине ювелирного магазина под светом маленькой лампы искрилась зеркальная поверхность какой-то безделушки. А сначала ей показалось, что это играет солнечный зайчик, — денек выдался на удивление погожий, подарок среди зимы. Солнышко выманило на улицу уйму народа. Линдси выбралась из толпы, валившей по Мичиган-авеню, приблизилась к витрине; стекло затуманилось от ее дыхания. Приветный сигнал посылал Линдси медальон.

Как похож на медальон ее прапрабабушки. Тот, что передается из поколения в поколение, а сейчас дожидается новой хозяйки в заботливых руках ее матери. И пусть пока подождет.

Медальон в виде сердечка покоился на куске черного бархата, искусно смятом и словно ненароком брошенном на полку. Даже узор на серебряном сердечке казался жутковато знакомым. Должно быть, их фамильная вещица — изделие той же фирмы. Вывеска над головой Линдси горделиво оповещала: «Бергенсторм, год основания 1885». Чем-то сродни «Фармации и аптеки Тейта», фирме не менее славной, основанной в 1872-м.

Интересно, думал ли когда прапрадедушка Линдси, что его лавочка, где торговали разными притирками (в том числе, надо полагать, «эликсиром вечной молодости и здоровья»), превратится в лекарственную империю Тейтов? Очень может быть, что думал. Тейты всегда отличались исключительной целеустремленностью.

Витринное стекло отражало бегущую мимо толпу. Линдси тоже надо поторапливаться. В четыре часа собрание в штаб-квартире Женского фонда. На март назначена благотворительная демонстрация мод «Весенняя феерия», и Линдси отвечает за обед и цветы.

Озабоченность, с которой светские дамы из Фонда подходили к организации обедов, всегда приводила Линдси в недоумение. До теток явно что-то не доходит. Такие деньжищи, такое влияние — а у них на уме обеды! Ну да, они собирают пожертвования на разного рода нужды, и в «Корпус мира», надо полагать, не каждый вступит, однако Линдси еще ребенком начала задумываться о несправедливости этого мира.

Как это вышло, что она — наследница богатства Тейтов от рождения, а в Индии девочки ее возраста каждый вечер ложатся спать голодными? «Что тут сделаешь?» — говаривала мама, укладывая Линдси в кроватку с балдахином. А ее дочка и хотела знать ответ на вопрос: что можно сделать? Уж побольше, чем какой-то там обед. Побольше демонстрации моды. Мама твердила, что пытаться переделать весь мир — безрассудство, что лучше попытаться изменить свой личный в нем уголок. Но Линдси не особенно верила.

Задача непростая. Убедить дамочек из Фонда в том, что есть иные способы делать добрые дела, — все равно что на всем ходу остановить экспресс. К тому же Линдси, невзирая на семейное имя, никогда не обладала достаточным весом в обществе. Стоит ей взять слово, как на лицах окружающих появляется гримаса: а кто ты, собственно, такая? Быть может, это только ее фантазии, как считает Клаудия, но все равно унизительно. И обидно.

Кто знает, будь она посимпатичней, постройнее, ее бы больше любили, чаще к ней прислушивались. С другой стороны, сколько в Фонде дурнушек и толстух с авторитетом дай бог каждому. И дело не в деньгах. Даже у Клаудии, которую богатство Тейтов повергает в священный трепет, авторитета больше, чем у Линдси. В Клубе книголюбов ей все в рот так и смотрят. Самой Клаудии, разумеется, это невдомек. Ее больше заботит, что она опять запиналась и заикалась, а не то, как высоко оценили ее слушатели. А Мара? Эта уверена, что деньги решают все проблемы, что больше для счастья ничего и не нужно. А у самой два таких чудесных сына. Дать бы ей хороший подзатыльник!

Линдси потуже стянула ворот пальто. На мгновение задержала руку на груди, на том месте, где мог быть медальон. Глянула на медальон в витрине. Ужасно похож на тот, что предназначен ей, ее детям. Тем, которых у нее, скорей всего, никогда не будет.

Клаудия уже заруливала на стоянку возле книжного магазина на Клайборн, а все еще думала об Эйприл Сибли, злилась на Эйприл за то, что она Эйприл, и на себя — за то, что не сдержалась. Как можно было так окрыситься на ученицу!

Бедолага, у нее почти нет друзей. Правда, по вполне понятным причинам, но если кто из учеников и заслуживает сочувствия учителя, то это как раз Эйприл Сибли. Впрочем, как и с Алдо, это впечатление может быть обманчивым.

Клаудия вошла в торговый зал и вздохнула восторженно. Она обожала этот магазин. Сколько книг! С нежностью скользнув ладонью по корешкам на первом прилавке, она направилась к эскалатору. Поднимаясь на второй этаж, бегло оглядела прилавки с уцененными книжками — груды сочинений, с которыми магазин готов расстаться за полцены. Подумать страшно: все эти писатели старались, работали, добились, чтобы их труд издали, — и только ради того, чтобы в конце концов выстраданное детище сгинуло здесь, неведомое никому, а их собственные имена канули в безвестность или даже не выплывали из нее. Вот горе так горе. Нелегкое дело написать книгу. И долгое. И храбрость нужна. У Клаудии, пожалуй, и смелость имеется, и время. Или позже появится. Свои романы она писала бы, скажем, в летние каникулы, а с началом учебного года редактировала бы долгими вечерами, дорабатывала.