Эти люди во фраках с заостренными фалдами, в огромных шляпах, с галстуками-бабочками, в длинных платьях отдаляли меня от Поля. Все это невозможно было вообразить на ферме, в школьном дворе, на лестнице, ведущей на сеновал, или в кухне, где отец Поля грыз свою горбушку с сыром, запивая домашним вином. Однако я заблуждался: на ферме частенько смотрели телевизор, и зрелище, представшее на фотографиях, где люди, одетые, как богатые на празднике для богатых, были ему более знакомы, нежели мне.

«А это тоже они?» — «Кто?» — «Братья и сестра?» — «Думаю, да». — «Они старше, — сказал Поль и добавил: — Они старше нас», и это произвело на меня любопытное впечатление. В том, что у Лео с Камиллой была мать, которая носила огромную шляпу ручной работы, и отец, одевавшийся, словно важный государственный деятель, не было ничего странного, но то, что у них были двое старших братьев и сестра, неприятно поразило меня. «Ты ревнуешь», — сказал Поль. «К кому?» — «Ну, вот к этим». — «И с какой стати я должен ревновать?» — «Потому что они старше тебя, и потом их трое, а нас только двое». Эти слова Поля тоже поразили меня. Я никогда не задумывался о нашей с Полем дружбе, он просто был моим другом. Мы никогда не всматривались друг в друга, потому что почти всегда были рядом и оказывались лицом к лицу, лишь играя в футбол, а в этот момент было не до обоюдного разглядывания. Мы и болтали-то мало между собой, я ни о чем особо его не расспрашивал, он просто был моим другом, неотъемлемой частью пейзажа, который окружал меня и на который я почти не обращал внимания. И вдруг оказывается, что у него есть обо мне свое мнение. Для меня это было удивительным и новым открытием. Получалось, что он отличает меня от себя и, следовательно, я сам отличаюсь от себя, и отныне между нами будут новые лица — новый Поль, которого я заново открывал для себя, и новый я, такой, каким он видел меня.

Иногда я думаю, что эта мания, это странное наваждение все считать и пересчитывать, перешла ко мне от Лео с Камиллой. Мы с Полем жили в простом цельном мире, а с близнецами познали бесконечную сложность раздвоений.

В детской мы их не нашли и отправились на экскурсию по дому. Впереди шел Поль, позабывший в кои-то века о своем любимом мячике. Он тщательным образом осматривал все на своем пути, разглядывал каждый предмет с серьезным и сосредоточенным видом настоящего торгаша, который, хмуря брови, оценивает каждую вещь у своего конкурента. Я плелся следом, испытывая настоящее мучение от новой необычной конфигурации. Мы привыкли ходить бок о бок по широким деревенским дорогам, на ферме, в школьном дворе, на улице, ведущей к дому моей матери, да и у меня дома мы сразу садились за стол на кухне или на единственный диванчик в гостиной, или же на кровать в моей спальне. В доме Дефонтенов, гораздо более просторном, чем я думал, мы шли друг за другом по узким коридорам, от комнаты к комнате, пробираясь через мебельный лабиринт, в котором Поль с недовольным видом искал хоть какой-нибудь знак, подтверждающий его недоверие к этому миру, и где я, охваченный беспокойством, впервые после смерти своего отца, остро почувствовав опасность надвигающейся угрозы, искал Лео и Камиллу.

— Ты что, никогда в гости к людям не ходил? — грубо бросил я в затылок Полю.

— Здесь живут люди, которых я не знаю, — огрызнулся он.

Мне очень хотелось закричать, позвать близнецов: «Лео, Камилла, где вы?!», но что-то внутри удерживало меня. Возможно, это был страх, что они не отзовутся, что придется броситься на их поиски, позвать на помощь соседей, позвонить в службу спасения, переполошить всю улицу и весь город, оказаться вовлеченным в засасывающий меня вихрь, в котором я точно потеряю дыхание, как в тот вечер, когда мой отец упал с крыши дома. Я боялся, что мой голос сорвется на писклявые нотки, над которыми будет потешаться Поль. Но он, похоже, вовсе не был озабочен исчезновением близнецов.

Мы вернулись в детскую, и я заглянул под одну кровать, затем под другую. Как я и думал, они лежали там, каждый под своей. «Мы иногда прячемся под кроватями», — сказали они, словно констатируя некое метеорологическое явление. Потом они вылезли из-под кроватей и забрались на них, каждый на свою. «Иногда мы спим отдельно», — произнес Лео. «А иногда на одной кровати», — добавила Камилла. И они уставились на нас своими прозрачными глазами. Им было по шесть лет, но я чувствовал, что они устроили нам какую-то ловушку и теперь спокойно, с равнодушным любопытством ждут, когда же мы попадемся в расставленные сети. «Ваши игры не очень-то смешные», — заметил Поль. Близнецы переглянулись с растерянным видом.

А я, еще мгновение назад готовый наброситься на них с кулаками, чтобы отлупить за то глупое беспокойство, которое они заставили меня пережить, испытывал сейчас неловкое сочувствие к их незатейливым шалостям. Мне хотелось взять их на руки, как тех котят, что однажды принесла моя мать, погладить их, успокоить теми ласковыми словечками, в которых звуки важнее смысла. Но их было двое, и было бы слишком нелепо бегать от одной кровати к другой! Я знал, что эти маленькие негодяи ускользнут от меня, перепрыгивая с кровати на кровать, четко координируя свои действия, что их прыжки по комнате заставят меня стоять как истукану на месте, словно привязанному толстыми веревками.

Я сказал, что каждый находился на своей кровати, «каждый на своей». Так я вначале подумал, чисто автоматически. Мы думаем, как шагаем: не рассуждая, ставим ногу на землю, уверенные в том, что она будет служить нам опорой, как и секунду назад, просто потому что так было всегда. Но с Лео и Камиллой все было по-другому. «Вы знаете, кто на чьей кровати сидит?» — спросили они все тем же рассудительным тоном, которым хозяева ведут беседу с гостями на званом вечере. «О чем это вы?» — фыркнул Поль. Малыши повторили вопрос. Они никогда ничего не объясняли, никогда не спешили на помощь своему собеседнику, оставаясь в собственном мирке, и если кто-то желает в чем-то разобраться, то пусть сам выкручивается!

В принципе, это не слишком отличалось от манер окружавших нас людей. За исключением наших школьных учительниц, никто, собственно, и не прилагал усилий, чтобы давать нам по жизни какие-то объяснения: ни моя мать, ни родители Поля, ни сам Поль, ни я, ни наши одноклассники. Мы говорили лишь о вещах, которые железно, на все сто, были нашими: о тяжелых дождевых тучах, нависших над городом, о стадах, пасущихся на лугах, о наших прогулках по одним и тем же улицам. Никто и не ждал ответов от нас, детей, и мы тоже ни от кого не ждали ответа, каждый выкручивался, как мог, — принимайте то, что я сказал, как сказанное, и, самое главное, не лезьте ко мне, чтобы узнать, как все это варится в моей голове. Такой была наша размеренная жизнь, таким был порядок вещей. Однако с Лео и Камиллой все было по-иному: они бросали, уставившись на вас своими прозрачными глазами, короткие жесткие фразы, которые, словно заколдованные гладкие шарики, катились к вашим ногам, а вы поднимали их и слепо шли за близнецами.

Вот что я ощущал — у меня было время обдумать это во время бесконечных сеансов со своим психоаналитиком. Но, несмотря на мои старания, вы, дамы и господа из моего ареопага Дворца правосудия, так и не поняли этого! Почему я поддался, почему не оставил их, почему не прошел мимо? В том-то и дело, что это было невозможно! Потому что с их стороны это было настоящим колдовством, а может быть, и с моей. Да, вам не понравилось слово «колдовство», которое вырвалось из меня за неимением другого и еще сильнее затянуло в юридическую трясину. «Не пытайтесь обелить свое прошлое», — заявила судья, подразумевая: «Вам не удастся этот трюк с темными силами, у нас сейчас не средневековье». Что же касается адвоката Бернара Дефонтена, то он тут же выдал тираду об архаичных верованиях, распространенных в нашем отсталом крае, цитируя подходящих авторов и вопрошая: «Неужели этот глупец вообразил, будто тут собрались цыганки и глотатели огня?» Однако выпад юриста достиг обратного результата. Его глупая речь никому не понравилась, и мой адвокат с легким сердцем бросился в атаку, обвинив его в попрании достоинства простых жителей, и хотя его выступление было таким же дурацким, но все-таки более красивым и благозвучным.