— Ваши благородия! Как же так? Неужто же я обратно от вас уезжаю? ..

— Ну и чертовщина, — ругался Ватнин. — Говорят, будто «колбасу» эту подрядчик Чертов делал. А чтобы деньгу зашибить верней, и наплутал в горах, словно заяц.

Некрасов вспомнил чьи-то стихи, заподозрив в их авторстве Клюгенау:

Ну, Чертов, ты заставил Тебя недобрым помянуть Дорогой дорогой прославил Себя и этот чертов путь! .

Ватнин из мужицкой деликатности, убоявшись спорить с «барышней», как он называл Хвощинскую, уступил ей дорогу, и женщина обскакала офицеров.

— Ну, а ты куда вперед батьки в пекло лезешь? — недовольно спросил есаул Карабанова.

— Пусти уж и меня, — сказал поручик Ватнину, обгоняя его мерина Подлясого, и погнал жеребца вслед за Аглаей; но дорога вскоре настолько сузилась, что стремя Андрея стало тереться о выступ скалы.

— Осторожнее! — крикнул он в спину женщине и повернулся назад, чтобы предупредить об опасности Ватнина.

— Не крутись, — отозвался есаул. — Не на стуле сидишь в трактире! ..

Карабанов не успел отшутиться: кусок дороги, по которому он только что проехал с Аглаей, вдруг рухнул под тяжестью ватнинской лошади, которая повисла грудью над пропастью.

— Есаул, прыгай! — неестественно взвизгнув, крикнул поручик. — Прыгай, Ватнин! ..

Назар Минаевич не очень-то растерялся: отпустил поводья и вынул из стремян ноги, доверяясь опыту своего коня.

— Ну, — сказал он Подлясому, чмокнув, — ну же! Да осади назад, дурной… Ги-ги-ги, корова!

Тяжеленный мерин, уже свесившись в ущелье, вдруг одним рывком, припав крупом к земле, выпрянул обратно на тропу, и Назар Минаевич, достав платок, вытер потную лысину.

— А кажись, пронесло, — сказал он, перекрестившись. — Ну, да и ты, поручик, — крикнул он Карабанову, — тоже в сорочке родился.

Гроза-то вишь как дорогу порастрясла…

Все это произошло столь быстро, что Аглая, ехавшая впереди, даже не успела испугаться. Карабанов же был сильно напуган. Но, оглядевшись вокруг, он понял, что остается теперь один с женщиной на этой тропе, и радостно засмеялся:

— Прощайте, господа! Поворачивайте и прощайте! ..

Аглая с недовольным лицом тронула свою лошадь дальше. Вскоре тропа раздвинулась, лошади пошли рядом, взмахивая головами.

— Отчего ты молчишь? — скросил Карабанов.

— Боже мой, — вздохнула женщина, — я никак не пойму: радоваться мне или огорчаться! ..

9

Там, где торговцы жарят кебабы на воткнутых в землю прутьях, там, где зеленеет в корзинах нежная весенняя спаржа, а местные жуиры щеголяют кипарисовыми хлыстиками, там, где купец, продавая иголку, произносит целую речь о необычайных ее достоинствах, там, где заезжий фигляр в чекмене казака лупцует нагайкой дураков, — там, в этом скопище папах и тюрбанов, уманцы подхватили гуляку странного вида и приволокли его в канцелярию.

— Так что споймали! — доложили они Исмаил-хану Нахичеванскому. — «Боксою» грозился и вид казал, будто ни хрена порусски не понимает…

— Ах, уж и не понимает! — возмутился светлейший подполковник. — Ну, так дайте ему десят нагаек — поймет как миленький! ..

Пойманного разложили под окнами, и когда все было готово, Исмаил-хан, не вылезая из-за стола, прокричал до десяти раз. Но, как выяснилось, всыпали не тому, кому надо. Подполковник преследовал своим гневом повара-итальянца, нанятого им для похода в Тифлисе; итальянец действительно мало что понимал по-русски, но высекли за дурно приготовленный обед кого-то другого.

— Извини, братец, — повинился перед ним хан. — Но ты бы только знал, до чего же мне надоело есть недожаренных цыплят, у которых даже не выпотрошены желудки… А ты, послушай, — кстати спросил он, — может, ты умеешь готовить?

Оказалось, что высекли представителя гордого Альбиона, путешествующего для собирания трав и растений по горам и весям Курдистана с благословения своей королевы.

— Жаль, что я тебе мало всыпал! — заметил Исмаил-хан с огорчением.

— Да и королева у тебя какая-то странная: посылает собирать траву за тридевять земель, а напиши она мне письмо, и я подарил бы ей целую арбу хорошего сена! ..

Эта история прошла бы незамеченной, если бы не вмешательство полковника Хвощинского — через верных лазутчиков, ванских контрабандистов-армян, он установил, что интерес к флоре Араратской долины завел высеченного «ботаника» впоследствии прямо в шатер курдского шейха Джелад-Эддина.

Два могучих потока (один — явный — из России, другой — тайный — из Англии) сталкивались на горных тропах, на караванных путях безлюдных пустынь. И сейчас Хвощинского тревожило не столько то, что очередного «ботаника» (читай — военного агента) по воле Исмаил-хана высекли, а то, что после Игдыра он вдруг оказался при курдском шейхе…

— Это далеко неспроста, как вы думаете? — говорил Хвощинский Штоквицу. — Англичане мутили водицу в Хиве, грызлись в Коканде из-за эмира, теперь будут баламутить курдов.

А шейх Джелал-Эддин, да будет вам известно, и без того читает проповеди с обнаженной саблей в руке! ..

Исмаил-хан удивлялся тоже, и удивлялся искренне:

— Не понимаю: приехал за травами, дурак какой-то! А мне еще говорили, что все англичане — просвещенные мореплаватели…

Да, видать, мало я ему всыпал!

Полковник Хвощинский, очевидно, собирался задержать англичанина, как заподозренного в шпионаже… турка, и отправить его в Тифлис; тупая самоуверенность хана Нахичеванского приводила Никиту Семеновича в ярость, и он, пользуясь властью начальника гарнизона, подверг подполковника местной милиции строгому домашнему аресту.

Встретив Некрасова, которого искренне забавляла вся эта история с высеченным англичанином, Хвощинский сердито сказал: — Нечего смеяться, штабс-капитан! Стоило трудиться родителям Исмаил-хана, чтобы произвести на свет такого недоумка. Мне жаль милиционеров, которыми он командует и которых он, наверное, погубит при первом же деле, ..

Некрасов, извинившись, признал свой смех глупым, а полковник ушел в свою саклю, прихрамывая больше обычного и бормоча ругательства…

Когда-то, еще в молодости, трехфунтовое персидское ядро, пронизав под ним лошадь, вырвало у него сухожилие правой ноги и контузило левую. Рассказывая об этом ранении, Хвощинский любил упомянуть как исключительный случай: «Господа, вы не поверите, но лошадь, пробитая насквозь, выстояла на ногах, пока меня не вытащили из седла…»

Костистая фигура со спиной, слегка согнутой; большой нос над небрежными бурыми усами; в руке, спокойно брошенной на опору, заметно слабое нервическое дрожание; при ходьбе привык носить палку из корявой виноградной лозы, — таков был полковник Хвощинский, таким он оставался в памяти человека, видевшего его несколько раз. Другие люди, знавшие его ближе, могли заметить в полковнике небольшое самолюбие и честность, доведенную до скрупулезности.