– Ну-ну, – говорила ему Марта, когда он приводил в гости свою очередную знакомую. – Еще одна Мальвина!

Так она и звала их всех – Мальвинами. А Саша обижался…

Потом был такой разговор.

– Представь, – сказала ему Марта, – что перед появлением на свет у человека есть право выбрать себе внешность… Ну, как пальто купить… И вот каждый ищет себе лицо получше, потому что найди дурака не то что стать добровольно уродом, даже просто обыкновенным. И вот и стали все красивые до умопомрачения.

– До умопомрачения ни к чему, а так – очень хорошо, – сказал Саша. – Все красивые – замечательно.

– Поехали дальше, – засмеялась Марта. – Все теперь Мальвины, и ты тоже красивый человек. Но тебе нужна одна, всего одна. Выбрать по внешности совершенно невозможно, потому что – повторяю, дурачок! – все Мальвины.

– Но они же не на одно лицо? – не понимает Саша. – Они все красивые разные! В чем проблема?

– А проблема в том, что любят и некрасивых, и больных, и увечных, а красивых подчас никто любит. Нет – понимаешь, дурачок? – нет обязательной связи между красотой и любовью. И это давно известно, что только темные люди стали бы в очередь за лицом во имя любви. Вот когда приведешь к нам в дом обыкновенную девочку, а не Мальвину, я пойму, что ты уже это понял.

– Не понял, – сказал он, – почему красота – плохо…

– Плохо? Разве я тебе об этом? Я тебе о том, что красота по другому ведомству, чем любовь... Красота по ведомству доспехов, а любовь по ведомству души… И вообще – иди от меня. Ты надоел такой… Изменяйся, дружок, изменяйся!

А как? А зачем? Он был вполне довольным ее семиклассником. Он читал тогда Экзюпери и попеременно становился то летчиком, то принцем, то Лисом, то фонарщиком. У него получалось быть ими всеми. И с Розой у него были замечательные отношения, потому что она назло бабушке была все-таки красавицей.

Началось с того, что как-то – хоть подобных случаев был миллион и до того – он увидел во время репетиции акробатку Надю. У нее все не ладилось. Надо сказать, она вообще не была талантливой циркачкой. Она была старательной мученицей, а может, фамильной (ее семья работала в цирке лет сто, не меньше) фанатичкой, но работала натужно, с трудом, ее выпускали только в начале программы. Он увидел, как Надя сидела на манеже, вытянув ноги и опершись на локти, и была такая измученная, такая уродина с выпученными глазами и свистящим дыханием, что у него, пробегавшего мимо нее, замерло сердце от какого-то пронзительного открытия. Ему захотелось что-то для нее сделать… Спалить дотла все цирки на земле… Или пойти искать, и искать, и искать где-то спрятанный талант, чтоб отдать его ей. Он сел рядом, вытянув ноги и опершись на локти, и стал ее смешить, как он умел. У нее не было сил смеяться, и она только тихо и хрипло бормотала: «О господи!» Потом она снова работала, и все ее старательно выученные движения отдавались в нем болью. И мускулы у него заболели, и позвоночник, и каждый ее пируэт в воздухе был его пируэтом. У Нади был остренький нос и глаза с короткими и редкими ресницами, и зубы у нее были мелкие, как кукурузные зерна.

Он любил ее долго и мучительно, как никого раньше. Целый год. Потом Надя – она была старше его на четыре года – засобиралась замуж, и они ходили с бабушкой покупать ей подарок от их семьи – аметистовое ожерелье. «Не переживай, – говорила ему Марта. – Вот ты вырастешь совсем и отобьешь ее у мужа. Знаешь, такое часто случается…»

Мысль показалась насколько отвратительной, настолько и сладкой. Но именно она помогла ему пережить Надину свадьбу. А потом все прошло, и на душе у него стало спокойно и тихо. И он перестал быть фонарщиком, и Лисом, и летчиком тоже, он много думал тогда о другом. О том, что на свете есть какая-то задача, предназначенная именно для него. Важно ее найти и решить. Но так как он не знает, какая она, надо быть готовым к тому, что она может оказаться трудной. Значит, должны быть силы.

Отец ему сказал:

– Как я понимаю, ты с нами в аттракционе не останешься… Никаких претензий, но скажи, чего тебе хочется?

– Пока не знаю, – ответил Саша. – Может, и с вами останусь…

– Никаких «может»… Я уже в пять лет знал, что буду в цирке… И Марта знала это с детства… Которые сомневаются, не нужны нашему делу. У нас зарплата рассчитана на энтузиазм и веру…

Это Саша знал. Он склонялся к философскому факультету. Или пединституту. В первом его смущала отъединенность от обычной жизни, во втором – от философской мысли. Хотелось это совместить.

Он полюбил ходить на реку, и в лес, и в горы, предпочитая одинокие прогулки. На природе думалось так же хорошо, как во время представления. И ответы на разные вопросы приходили ясные, простые…

…Никогда не делать ничего того, что противно твоему существу…

…Не бояться чистить конюшни: это не та грязь, что марает…

…Нельзя лгать, потому что ложь – самая обременительная штука в жизни.

…Добро с кулаками – чепуха. Это уже зло, которое, к несчастью, бывает необходимо.

…Счастье выше и нужнее правды, но к правде все равно надо стремиться… Иногда даже вопреки счастью!

…В каждом человеке сконцентрировано все зло и все добро. А совесть – привратник-контролер.

Вот какой мальчик сидел за стеклом-зеркалом у Иры Поляковой, сидел и думал, что все запуталось и все смешалось. И не надо ему приходить к Ире, потому что боль, растянутая во времени, самая страшная боль. И длинной болью давно не казнят даже преступников, не то что лучших девочек города.

А однажды, гуляя с Мартой, они встретили Шурку…

Позвонила мама. Спросила: «Как с личной жизнью?» Я ответила: «Никак». Что ты себе думаешь?» – закричала она. «Я об этом не думаю вообще».

Я соврала. Я думаю об этом много. В школе нельзя об этом не думать. В воздухе просто пахнет ею, любовью, особенно на третьем этаже, где десятиклассники. Я глотаю этот воздух, он идет у меня по жилам… Он у всех в школе идет по жилам…

У меня в жизни два пути. Я выйду замуж (что очень и очень предположительно). Я не выйду замуж (что вероятней всего). Скоро мне двадцать два. Для нынешнего времени много. Сейчас замуж выходят совсем рано. У меня никого нет. Со мной не знакомятся на улице, в кино. Как это говорится, «не кадрят». И тут, возможно, дело в том, что я ношу пионерский галстук. Я не могу требовать от других того, во что не верю сама или не делаю сама. У меня есть совсем взрослые пионерки, восьмиклассницы. Они приносят галстук в портфеле, надевают его в уборной. Они его стыдятся, как признака затянувшегося малолетства. Они не хотят иметь ничего общего с десятилетними. Они считают себя другими. А может, они вправду другие?

Школа – собрание правил. «Sinite parvulos», – это спорно. Поэтому я ношу галстук на улице. Для них, для девочек… Я их поддерживаю… Фу! Получилось, что я галстуком объясняю «отсутствие личной жизни». Не-е-т! Я никому не нужна. Вот и все. Просто – как пионерский барабан.