Мне вспомнилось, что Бартоломео – венецианский Посыльный в 1499 году – при моем первом появлении в прошлом собирался одурачить тогдашнюю хозяйку точно такими же враками о моем происхождении. Видимо, все вымышленные на такой случай биографии были одинаковыми. Прежде всего одинаково тупыми.

Тут я посчитала уместным вмешаться.

– Вообще-то мои родители живы, – сказала я. И тут же подумала, что это совсем не так, ведь они еще даже не родились. К горлу подступил комок. Мне ни в коем случае нельзя было на этом сосредотачиваться, и я вяло закруглилась: – Но они очень, очень далеко. Именно поэтому у меня и нет здесь своего дома. Мне нужно совсем немного. Ну, например, что касается завтрака или чего-то такого…

– Сперва пройди в дом, бедняжка, – она открыла дверь чуть шире и отступила в сторону, пропуская меня.

– Я приду завтра в девять, – сказал Филипп.

– А может, даже и раньше, – вставила словечко я.

– Не найдется ли у тебя еще одного ночника, который ты могла бы мне одолжить? – спросил он. Что-то пробурчав, Сесиль скрылась за дверью и спустя минуту появилась со вторым ночным светильником, маленьким стеклянным фонарем, в котором горела какая-то маслянистая жидкость.

– Спасибо большое, – сказал Филипп. – Завтра утром я его верну.

– Смотри не забудь! Он у меня последний.

– Не беспокойся! Не забуду. Спокойной ночи, дамы. – Вежливо поклонившись, Филипп, прежде чем уйти, рискнул украдкой бросить последний взгляд на пышное декольте Сесиль.

Мне подумалось, что оба они, очень возможно, еще застанут появление уличных фонарей. В Википедии я вычитала, что Людовик XIV в 1667 году приказал по ночам освещать улицы масляными лампами. Но до той поры им все-таки придется пользоваться собственными светильниками. Я им искренне сочувствовала. Если с детства привык к тому, что достаточно нажать на нужный выключатель и станет светло, ночной мрак может порой нагнать страху.

– Иди за мной, – сказала Сесиль. Она прошла вперед, и я тут же запнулась о порог, потому что свет от лампы до пола не доходил.

– Осторожно, не споткнись о мои туфли, – предупредила Сесиль, но я уже грохнулась.

– Ничего страшного, – поднявшись, заверила я, хотя здорово ушибла колено. Сесиль же не виновата – если не говорить о том, сколько всего валялось на деревянных половицах, во всяком случае, там, где я шлепнулась.

Сесиль зажгла вторую свечу от первой и потекшим воском закрепила ее на столике, так что я смогла увидеть немного больше из того, что меня окружало. Комната была довольно низкой, Сесиль едва помещалась там в полный рост, а я вытянутыми руками могла бы дотронуться до потолочных балок.

Почти треть помещения занимала заваленная подушками кровать. У одной стены громоздились сундуки, в углу располагался заставленный керамическими горшочками, флаконами, шкатулками и косметикой столик, перед ним стояла скамеечка с мягкой обивкой. Дополняли обстановку большое зеркало, широкая настенная полка и ширма. По всей свободной поверхности стен были прибиты крючки, на которых висело немыслимое количество одежды. Прочее имущество Сесиль валялось повсюду в диком беспорядке: обувь, сумочки, шляпные коробки, книги и горы исписанных бумаг. Они тотчас пробудили мое любопытство. Люди, умевшие читать и писать, да еще державшие дома книги, в прошлые века встречались не часто. Школьное образование не было обязательным, и только богатые могли позволить себе нанимать хороших учителей. Книги и рукописи в этой довольно убогой обстановке представляли собой неожиданное зрелище.

Сесиль, отпихнув ногой несколько скомканных бумажек, туфлю и – о боже! – мышеловку, стянула с кровати подушку и одеяло и положила их на пол.

– Ты можешь спать тут, малышка.

– Я только выгляжу маленькой. Это обманчивое впечатление. Мне уже девятнадцать будет.

– Что, правда? – Сесиль, подобрав несколько разлетевшихся листов бумаги, уселась на кровать и посмотрела на меня: – Из какого города ты родом?

– Из Франкфурта. – К моему огромному удивлению, у меня получилось выговорить название, видимо, на эту информацию блокировка не распространялась.

– Это ведь немецкий город, верно?

Я нерешительно кивнула.

– Ах ты, бедняжка! Ведь из самого пекла пришла!

Я уставилась на нее с придурковатым видом, потому что понятия не имела, о чем она говорит. И только поразмыслив немного, я догадалась, что, вероятно, она имеет в виду Тридцатилетнюю войну. В памяти очень смутно всплыло, что эта война, кажется, шла примерно в это время и принесла страшное опустошение, особенно в Германии.

– Да, но, к счастью, мне удалось оттуда вовремя выбраться, – наобум сказала я.

Мой запоздалый ответ, видимо, пробудил в Сесиль подозрительность. В ее следующем вопросе мне почудился оттенок сарказма.

– И как же ты босиком проделала такой дальний путь от Франкфурта до Парижа?

– Ну, сначала обувь была, но по пути я ее, к сожалению, потеряла.

– А кто научил тебя так безупречно говорить на нашем языке, Анна?

– Моя мать – француженка, – заявила я и, чтобы ее отвлечь, сама задала вопрос: – А чем ты вообще занимаешься?

Но отвечать она не стала, а вместо ответа спросила: «Ты любишь театр?»

– Конечно, – сказала я. И ни капли не солгала. У межгалактического преобразователя слово «театр» всегда использовалось для перевода слова «кино», а в кино я ходила постоянно. – Раз или два в месяц хожу обязательно, – продолжила я. – С огромным удовольствием!

– Ой, правда? Как удивительно! – Глаза Сесиль заблестели. Очевидно, этим признанием я с лихвой вернула в ее глазах утраченные позиции. – Я тоже его люблю! Лучше сказать, театр – моя страсть и моя жизнь. Я ведь и работаю в одном из театров.

Я задала вопрос, которого она ждала:

– Ты актриса?

– Да! – гордо ответила она. – А еще драматург. Я сама пишу пьесы и ставлю их.

Вот почему тут были книги и такое количество бумаг.

– Классно! – сказала я с восхищением (вообще-то, если быть точной, я сказала «грандиозно», что, по-видимому, значит одно и то же).

– А какие пьесы ставят в Германии? – поинтересовалась Сесиль. Ее усталость как ветром сдуло, в мгновенье ока она оживилась, словно оказалась на вечеринке.

– В последнем месяце я немного переусердствовала, посмотрела аж несколько. Самой последней была «Coq au vin». Вообще-то я произнесла название фильма Тиля Швайгера «Коковээ» с преувеличенным нажимом на «ээ», но благодаря преобразователю – а может, и блокировке – прозвучало это совершенно по-французски.

Сесиль смотрела на меня с еще большим интересом.

– Видимо, в Германии культура в большом почете. И что, понравилась тебе эта пьеса? Это трагедия или комедия?

– Скорее комедия, хотя мне и больше смеяться доводилось. Речь идет об одном драматурге, который пишет пьесу, но внезапно ему приходится возиться с одной маленькой девочкой, совершенно незнакомой. А потом они все-таки как-то притираются друг к другу. – Вообще-то я сказала сценарист и фильм, но получилось-то все как обычно.