Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В полной темноте мы добрались до австрийского местечка Броды. Грицько ступал уверенно, словно по своей усадьбе. Так же уверенно, по-хозяйски, постучался в дверь.
Здесь нас приняли как нельзя более радушно. Хозяева были, как видно, австрийские коллеги Грицька. Мне дали переодеться, мокрую мою одежду повесили у печки сушить, накормили, напоили.
Я все еще беспокоился, не выйдет ли осложнений из-за моего шумного падения в ров, не сообщат ли русские пограничные власти австрийским о нарушителе границы, не задержат ли меня в Австрии. Меня прямо-таки подняли на смех.
— Шо ты, хлопче! Кому то надо, про тэбэ доносить! Российска охрана рада-радэсенька, шо ты через кордон махнул. Разве тильки горилки чарку за твое здоровье опрокинет. Бона ж за тэбэ з нас гарни гроши получила. Такый в нас порядок.
— А чего же он тогда стрелял?
— А як же! Для виду. Вин же повинен кордон сторожити…
Школа бомбистов
За ночь я отлично выспался. Рассчитался с Грицьком, простился со всеми и, провожаемый искренними пожеланиями удач и счастья, отправился на станцию.
Было девять часов утра. Публика ждала поезда.
Так вот какая она, эта таинственная заграница! Мне представлялось, что там все не такое, как дома, в России. А оказалось, что первый заграничный город Броды ничем, ну, ровнехонько ничем не отличается от местечек Малороссии, как тогда именовали официально Украину.
Хотя Грицько и его австрийские приятели уверяли, что мне здесь уже ничто не грозит, я все же был настороже, отлично понимая, что не только в России имеются представители такой «приятной» профессии, как шпик и филер, и что австрийские власти вряд ли с особенным энтузиазмом отнесутся к школе бомбистов.
Иной раз у меня просто дух захватывало: где это очутился я, двадцатилетний малограмотный парень из далекой уральской глуши? Что привело меня сюда, в чужую страну? Какая сила заставила преодолеть на пути все трудности я невзгоды? Твердая вера в лучшее будущее, воля к победе великого рабочего дела — вот как называлась эта сила! Да и молодость, здоровье тоже помогали переносить все тяготы, выпадавшие на долю профессионального революционера.
Подошел поезд. Я забрался в вагон и на следующий день доехал до цели своего путешествия — до города Львова, или, как он назывался в Австро-Венгрии, — Лемберга. Вышел на вокзальную площадь, огляделся. Вот это действительно уже самая всамделишная заграница! Высокие дома с островерхими крышами, суровые, устремленные в небо церкви, всюду непонятные надписи и совсем не похожая на нашу публика. Наняв извозчика, я назвал ему адрес.
Я нашел нужный дом, дернул за проволочку звонка. Вышла молодая девушка в наколке и передничке — видно, прислуга. Коверкая русский язык — мне казалось, что так иностранцам понятнее, — я спросил:
— Тут жить руссиш?
Девушка впустила меня, захлопнула дверь и вышла. Через минуту появился среднего роста коренастый молодой человек. Его длинные русые волосы были гладко зачесаны назад, с красивого лица прямо на меня смотрели умные, с лукавинкой глаза.
— Ксенофонт просил вас показать мне город, — тихо сказал я, не отводя взгляда.
— Но сегодня плохая погода. Отложим на послезавтра, — ответил незнакомец.
Наконец-то! Наконец-то все мытарства позади! Я не сдержался и сжал товарища в объятиях. Парень я был не из слабых, и не будь он тоже крепким хлопцем, наверное, я бы основательно его помял на радостях.
— Ну-ну, поосторожнее! А то останетесь без преподавателя. — Он крепко пожал мне руку. — Николай Козлов, — назвал он себя.
Кажется, уже после революции я узнал подлинное имя руководителя Львовской партийной школы бомбистов — Николай Павлович Бородонос. В 1905 году в Киеве он возглавлял мастерскую бомб на Жилянской улице, в том самом доме, где я жил на конспиративной квартире. Потом Николай Козлов перевез эту мастерскую в Ростов-на-Дону. Жандармы нашли лабораторию, замаскированную под «Техническую контору», и попытались арестовать Козлова и его товарища Усенко. Однако боевики метнули в жандармов две бомбы и скрылись.
И вот теперь этот спокойный, изящный, с иголочки одетый человек, похожий скорее на светского франта, чем на боевика, хладнокровный и невозмутимый, заведовал Львовской школой.
Мы как-то сразу понравились друг другу, и эта взаимная симпатия сохранилась до конца нашего совместного пребывания во Львове.
Из курсантов я приехал первым.
— Что ж, будем ждать остальных. Надо набрать человек десять-пятнадцать, — сказал Николай. — Ну, а как добирались?
Я махнул рукой и поведал, с какими приключениями переходил кордон.
Козлов возмутился:
— Это уж киевляне виноваты. Дилетанты! Разве так доставляют людей! Сегодня же отправлю письмо в Южное бюро…
И он растолковал мне, как в идеале полагается перебрасывать подпольщиков за рубеж, а затем тут же, при мне, написал в Киев, и следующие курсанты ехали уже «по правилам».
Гостиница, куда Козлов устроил меня на житье, была небольшой и очень уютной. Меня проводили на второй этаж и показали номер. Он мне очень понравился. Никогда еще не доводилось мне жить в такой просторной, чистой и светлой комнате.
Хозяин, высокий, изысканно вежливый рыжеусый поляк с блестящим, словно только что отлакированным пробором, самолично познакомил меня с порядками, показал все места, которые могли мне понадобиться. Потом, вытащив записную книжечку и тоненький карандаш, притороченный к ней золотою цепочкой, он справился:
— В котором часу пан изволит ложиться спать?
— Это зачем же вам? — подозрительно спросил я. — А может, я на всю ночь пойду гулять?
— Как пану угодно, — с готовностью согласился хозяин. — Но ведь не можно же, чтобы пану было холодно в постели…
Хозяин вовсе не намеревался вторгаться в мою личную жизнь. Мягкий львовский климат позволял не отапливать помещение, и вместо этого в гостинице согревали постели постояльцев специальным лотком с горячими угольями. Горничная засовывала лоток под одеяло перед тем, как жилец укладывался спать.
В нашей семье мы с братишкой спали вповалку прямо на полу. Не было даже никакого тюфяка, а о существовании простынь мы и не знали. Подстилкой нам служило тряпье из старой, изношенной одежды. Вместо подушки в головах лежал холщовый мешок, набитый охлопьем — негодными остатками льняной пряжи. Укрывались мы самотканой дерюгой, одной на всех. Подполье тоже не баловало меня комфортом. А тут вдруг чудесная комната, мягкая перина, белоснежные, хрустящие простыни и, как венец всего, медная грелка!..
Но привыкать к новому и незнакомому было мне не впервой. После того как я стал членом нелегальной партии и боевиком, старшим товарищам немало пришлось со мной повозиться,