Они вели себя как безумцы – ребята с ледокола потом говорили, что всерьез подумали, что им прислали группу трехнутых, – махали руками, прикладывая пальцы к губам, требуя тишины, и в конце концов добились своего – замолчали все, даже чайки не кричали, как обычно, и над морем начал царить ксилофонный оркестр, будто собранный из гигантского количества инструментов.

Егор, колдуя с разными фильтрами и объективами, застыл на самом носу ледокола и в борьбе с солнечными бликами творил финальную картинку для фильма. А все остальные в темных очках на загоревших под жарким полярным солнцем лицах блаженно улыбались, впитывая кристальной чистоты звуки, которые складывались по своей прихоти в завораживающую мелодию, пока не заревела басом толстая Женька, которая стояла в больших лопухах наушников, натянутых на шапку, подняв над головой мохнатую ветрозащиту микрофона. Она показывала рукой куда-то наверх, на надстройку, потом вниз, за борт, требуя выключить свистящие локаторы и остановить движение атомохода, который скрипел бортом о лед и мешал ей записывать звук. И очарование момента, конечно, исчезло, потому что на палубе начался хохот, толстая Женька в ответ визгливо орала, что она не виновата, оператор Егор, схватив камеру в охапку, ушел с палубы страдать в каюту, а он все еще улыбался, потому что только ради этой музыки и стоило быть здесь.

Он был так наполнен этим счастьем, что пропустил мимо сознания ироничный, исполненный взрослой снисходительности взгляд Сони, который она бросила, уходя с палубы в сопровождении плечистой фигуры в красивой фуражке.

Прозвучала какая-то команда по громкой связи, ледокол добавил хода, ледок жалобно затрещал, разламываясь быстрыми узкими трещинами на отдельные куски, и под рев хриплого гудка атомоход начал снова ломать многометровый многолетний лед.

Синхронов на этот день не планировали, потому что им не хватало фактуры работы вахты, и они наползались до упаду по рубке и машинному отделению; Соня не показывалась, и он понял, что тревожится и что не может отогнать мысли о ней, стал рассеян, придумывая повод для поисков, но все решилось само собой – группа взмолилась, серьезно оголодав, он сделал стоп, и все гурьбой пошли в кают-компанию.

Сони там не было. То ли ее уже покормили, то ли накрыто было в другом месте – неприятные мурашки, которые пробежали по спине при этой мысли, ему не понравились, – он вообще-то был не то что суеверен, но ощущениям своей животной сущности вполне доверял, считая, что именно благодаря своим инстинктам, или подсознанию, по-ученому, он избежал много плохого и во многом хорошем успел быть первым.

Поковыряв для вида жареную камбалу и хлебнув очень вкусного компота из сухофруктов, он вскочил из-за стола, что-то буркнув насчет капитана и просмотра, и, проходя между столиков, вдруг поймал быстрый, жадный взгляд толстой Жени. Отметив слишком безразличное выражение лица у директора Вали, который о многом раздумывал за своими всегда полузакрытыми глазами, понял, что он уже на крючке, и выскочил за дверь, матеря себя за невнимательность и неосторожность, и растерялся. Пустынный коридор уходил в обе стороны, вдали плавно закругляясь по линии надстройки, двери в каютах были одинаковыми, фамилии на них ничего ему не говорили, и чувства он испытывал странные и глупые, как когда-то в молодости. Он понимал, что его несет туда, где у него не будет защиты, что он теряет контроль над ситуацией, что эта хрупкая девочка ощущает его слабость и балуется, опробывая свою неожиданную для нее власть. Он боялся, да, он был напуган тем, как его тянуло к ней, как внутри все замирало, когда он видел ее, – он давно не испытывал ничего подобного, да, он боялся стать посмешищем, попасть в глупую, неостановимую ситуацию, и он знал, что избежать этого он уже не сможет.

Он прошел уже довольно далеко по коридору, причем пошел по наитию, куда потянуло, не зная, что он, собственно, хочет найти, или узнать, или предотвратить, но не хотел, чтобы было понятно, что он ее ищет.

Везение было на его стороне, и он никого не встретил, вышел на палубу продышаться, услышал странные хриплые звуки за бортом, еле успел увернуться от летящего по палубе оператора с камерой – Егорик был, как всегда, нараспашку, без шапки и в полной ажиотации, – он кинулся за ним и увидел на льдине, метрах в пятидесяти от борта, лежбище моржей. Молодые самцы, опираясь на ласты, похаживали, не решаясь приблизиться, вокруг гарема усатых самок, тугие коричнево‑зеленоватые тела которых окружали вожака с желтыми, как у заядлого курильщика, тяжелыми клыками и топорщащимися в разные стороны усами. Они лежали в полной покорности, но, похоже, вожаку было не до них – ему не нравился ледокол и он, видимо, сильно нервничал, увидев такого большого соперника.

Когда громко хрустнула большая льдина, переворачиваясь зеленоватым животом из мутного льда, бессильно втягиваясь вниз под брюхо атомохода, морж не выдержал, потоптался на ластах и, задрав голову к небу, заревел строгим басом. Молодые самцы запрыгали на ластах врассыпную, но на мостике решили не оставлять такое нахальство без внимания и тут же отреагировали. Гудок ледокола был таким громким, что показалось, вожак с испугу вжал голову в тело на мгновение, но потом распрямился на ластах почти до хвоста, открыл зубастую пасть и заревел угрожающе в ответ.

На мостике баловались недолго, получив нагоняй от капитана, и морж гордо красовался среди восхищенного, видимо, гарема победителем в дуэли, провожая ледокол рыком, пока тот не миновал лежбище с желтым от всякой жизнедеятельности льдом.

Оторваться от зрелища ему помогла рука Сони, которая тронула его за локоть. Она, раскрасневшаяся на морозе, возбужденная, знакомила его с высоким мужчиной лет тридцати, каким-то помощником капитана, с обветренным жестким лицом, уверенного в себе самца. Нагловатые спокойные глаза моряка ему не понравились, и тревога, возникшая внутри, тоже – пожимая ему руку, он ощутил, что между Соней и этим парнем возникло нечто, представляющее угрозу, – уж больно властно моряк поглядывал на Соню, которая не противилась его хватке и не отходила далеко.

Угрожающий крик нового моржа, который возлежал на вершине тороса, крупнее первого почти вдвое, с одним толстым, слоновьего размера бивнем – второй был обломан, отвлек его от невеселых размышлений, потому что пришлось страховать оператора, который чуть не вывалился за борт, пытаясь сделать ракурсный план этой живой скульптуры.

Потом он вдруг обнаружил ее рядом – она что-то говорила о завтрашней высадке, он кивал, не вдумываясь в слова, потом она вдруг прижалась к нему, якобы поскользнувшись, а он не ответил, потом она крикнула что-то Егорке, и тот, развернув камеру, начал снимать их вдвоем, на фоне лежбища моржей, под победный рев вожака, провожавшего молчащий ледокол, и он развеселился, ощущая весь грубый символизм этой картины, потом крикнул группе, позвал их к себе, и они сняли свой портрет для финальных титров фильма.

До вечера они успели еще помучить поваров на камбузе, переодетых в новые зеленые колпаки и фартуки, и Соня была рядом, не отходила от него с тарелкой еды в руках, наполненной очередным ухажером, разбитным смешливым помощником повара, подкармливала его на ходу и рассказывала о том, что успела сделать одна с утра, ненароком выпросила полчаса для синхрона со старпомом, взахлеб пересказывая его байки о походе атомохода к полюсу, и он оттаял немного и даже согласился посмотреть интерьер для синхрона, но вдруг, поняв, о ком идет речь, не сдержался и ушел на палубу, разгоряченный после жары камбуза, долго там бродил, пока его не нашел директор Валя, чтобы сходить с ним к капитану согласовать рабочий график на завтра, он попросил у него сигарету, на что тот удивленно поднял то, что у него было на месте бровей, – Валя знал, что он бросил курить лет пятнадцать назад, – но вытащил пачку хороших американских сигарет, которые держал отдельно во внутреннем кармане.