Я считал, что пропасть в нашем социальном положении – непреодолимая преграда на пути любого моего желания, как если бы нас разделяли пространство и время.

Такова была ситуация накануне путешествия, в которое мы отправились с ее братом. Клариса косвенно участвовала в моей переписке с госпожой. Она прочитывала все, что я писал, и нередко ответные письма содержали несколько строчек, выведенных ее рукой. А когда я вернулся, опасность, не столь ощутимая вдали от нее, вновь обрушилась на меня с еще большей силой. Между тем, несколько соискателей руки Кларисы успели заявить свои притязания и были отвергнуты. Но, так как ни один из них не относился к числу «завидных женихов», в том, что Клариса им отказала, никто не усмотрел какой-либо затаенной привязанности.

При встрече она поприветствовала меня сердечно и вместе с тем – с чувством собственного достоинства, Очевидцы не смогли бы заметить в ее отношении ко мне превосходства, продиктованного различием в нашем благосостоянии. И хотя ее радость имела некоторый оттенок нежности, даже самый суровый блюститель нравственности не усмотрел бы в этом повода для укора или подозрения.

За год, что прошел после моего возвращения, в душе у меня зародились новые, необъяснимые чувства. Мне не сразу удалось понять, в чем причина их возникновения, но сила этих чувств росла так стремительно, что я недолго пребывал в неведении. Осознание происходящего встревожило меня, и все же я сумел собрать волю в кулак. Любые надежды должны были угаснуть, если трезво задуматься, куда они могут привести. Однако под влиянием, казалось бы, незначительных событий мое самосознание менялось. От взгляда, брошенного на Кларису, от малейшего упоминания о ней приходили в движение те самые новые мысли и чувства, которым она была причиной. Прерванный разговор или несостоявшаяся встреча бросали меня в жар и наполняли трепетом. Но я держался, и спокойствие мое пока не было ощутимо поколеблено Без болезненного взрыва эмоций я мирился с мыслью, что она выйдет замуж за другого, и хотел лишь, чтобы выбор ее был удачным и разумным.

Вот только вечно оставаться такими мои мысли, увы, не могли. Постепенно они становились все более пылкими и томными. Все чаще возникал перед моим мысленным взором образ Кларисы. Ее очарование усиливалось неким безымянным, не поддающимся определению чувством. Когда оно меня настигало, я забывал обо всем, чтобы всецело отдаться ему. Восхитительный румянец на лице Кларисы, ее выразительные черты и мелодичный голос буквально околдовывали меня, будоража фантазию. Очнувшись от раздумий, я порой обнаруживал, что мои щеки влажны от неподвластных мне слез и невольные вздохи вырываются у меня из груди. Образ Кларисы завладевал мной не только в часы бодрствования, но вторгался и в мой сон. Я не мог больше наслаждаться безмятежным отдыхом, Пленительные грезы не давали мне спать.

Нетрудно было оценить ситуацию, в которой я оказался. Чего требует от меня долг, тоже не вызывало сомнений, Оставить все как есть я не мог. Наивно было бы надеяться, что время и новые чаяния вернут мне спокойствие, И все же я безумно не хотел что-либо менять. Не только страсть удерживала меня, но и глубокая привязанность к миссис Лоример. Я посвятил ей свою жизнь и полагал, что так будет всегда. Сама мысль, что придется покинуть ее, была невыносимой. Все что угодно, только не это, только продолжать служить моей госпоже. Но если я все-таки решу, что оставаться нельзя, как сказать ей об этом? Ведь наша разлука едва ли будет для нее меньшей потерей, чем для меня. Могу ли я пойти на то, чтобы причинить ей душевную муку? До сих пор я отдавал все свои силы и способности служению моей госпоже. Только так я мог отблагодарить ее за доброту и участие, коими она одаривала меня в течение стольких лет. Уход же мой будет выглядеть в глазах всех проявлением неблагодарности и жестокости. Даже тень подобного обвинения – хуже любой пытки.

Как объяснить, по какой причине я покидаю ее? Правду говорить нельзя. Это могут воспринять как уловку, дабы вымолить новое благодеяние. Лучше остаться ни с чем, нежели множить долги. Несмотря на то, что Клариса была средоточием всех моих помыслов, мне и в голову не приходило, что она тоже способна чувствовать что-то ко мне, Я не слепой и хорошо усвоил, что нельзя закрывать глаза на существующее между людьми неравенство. Сколько угодно, подобно другим, я мог рассуждать о ничтожной тщете титулов и наград, о недооценке дарований и добродетелей, но все это было не более чем демагогией и никак не отражалось на моих действиях и поступках. Я не видел возможности преодолеть преграду, разделявшую нас. Это даже не подвергалось сомнению. Если честно, я бы очень хотел молить госпожу о милости и заступничестве, но понимал, сколь безумно такое желание. Нет, никогда не смогу я сказать ей, что ухожу на поиски счастья, которого не снискал под ее крылом. При любых обстоятельствах я должен защитить ее великодушное сердце от мучительной боли и обиды.

Однако я долго не мог ни на что решиться. Казалось, мне не нужно убеждать себя в необходимости расставания, но каждый день я все откладывал этот момент. Казалось, у меня хватит сил при встрече объясниться с ней, но, когда она заговаривала со мной, я терял дар речи. Каждый раз, придумывая новые оправдания своей нерешительности, я с радостью ухватывался за любую тему, как бы далека она ни была от тех мыслей, что не давали мне покоя.

Под гнетом раздирающих меня страстей пошатнулось мое здоровье, и госпожа не преминула это отметить. С заботливым участием она осведомилась, что со мной происходит, почему я так подавлен. Ситуация располагала к откровенности. Самое время было все рассказать, но я, сославшись на недомогание, заверил ее, что волноваться не из-за чего и скоро мне станет лучше. Волей-неволей ей пришлось принять мои невразумительные объяснения.

Так проходил день за днем. Я продолжал рефлексировать, ощущая, что промедление лишь усложняет задачу, Наконец, собравшись с духом, я попросил миссис Лоример принять меня. Она, как обычно, была чрезвычайно любезна. Завязалась отвлеченная беседа, но госпожа быстро ее прервала, почувствовав, каким трепетом и смятением я охвачен. Она призналась, что давно наблюдает за мной и мой вид ее удручает. Затем, напомнив о своей материнской заботе обо мне, стала взывать к моему сердцу, умоляла объяснить причину, по которой я избегаю общения с ней и пребываю в унынии, что конечно же не укрылось от нее.

На это я мог ответить только одно:

«Госпожа, не хочу, чтобы вы считали меня капризным или неблагодарным. Я пришел сообщить вам о своем решении, и, поверьте, оно далось мне нелегко. Объяснить, почему я должен так поступить, увы, не могу. Но и вводить вас в заблуждение ложью не имею права – это было бы непростительно по отношению к вам. Дело в том, что я оставляю службу у вас и, увозя с собой память о вашей доброте, отправляюсь к себе в деревню, где надеюсь прожить тихую, спокойную жизнь».

Ее изумление было безграничным. Она не могла поверить своим ушам. Сначала подумала, что ослышалась. Попросила повторить, что я сказал. Поинтересовалась, не шутка ли это. Или, может, я имел в виду что-то другое и просто невнятно выразился.

Я еще раз заверил ее, что решение принято и непоколебимо, и просил не выпытывать причину, побудившую меня так поступить.