— Верно, — отозвался Куртий. — Флак мне рассказывал, что летом там чудесно.

— А почитаешь его, так можно подумать, что в Томах всегда зима. Ну, предположим, это поэтическая вольность, но все равно там происходит что-то странное. Они награждают его лавровым венком,[71]но, по тому, что он пишет, они сущие рутулиане[72]Вергилия: живут взятками и разбоем, вечно жаждут драки, поля обрабатывают в шлемах гладиаторов и так далее. Слыхано ли дело, чтобы варвары пользовались колчанами? Только у Гомера.[73]

— Это тоже поэтическая вольность? — улыбнулся Фабий. — Цепляться за древних и не обращать внимания на неумытую реальность?

Я перестал их слушать. Я достаточно насиделся в парильне. Встав, я вышел из лаконика[74]и прыгнул в холодный бассейн.[75]Я устал слушать, как они разговаривают и разговаривают, преуменьшая страдания Овидия. Верно, его не интересовали удовольствия, которые, без сомнения, мог предложить в летние месяцы город, но эти болтуны не в состоянии постичь, как его терзает тоска по Риму. Прозябание вдали от него приносило столько же мук его духу, сколько жестокие зимние холода Том телу. И если он преувеличивал свои страдания, то что с того? Когда больно душе, больно и телу. Томы стали для него Ультима Туле.[76]Не будь его тоска по дому столь неистовой, он относился бы ко всему с юмором, посмеялся бы над собственными злоключениями с той же легкостью, как и его так называемые друзья. Я решил, что там, где потерпел неудачу Цельс

10

— Да, я говорю про Тиберия, — сказал Цецина. — Наместник — давний его собутыльник. Солдаты называют Тиберия «Биберий Калид Мерон».[77]Но ты ведь это знал, правда?

— Нет, — отозвался я. — Этого я никогда не слышал, даже в армии.

— Мне рассказал двоюродный брат. Авл был наместником Мезии,[78]когда Бревсиец Батон[79]попытался прибрать к рукам Далматию. Я знаю Флака, и это прозвище ему тоже прекрасно бы подошло. То есть, если бы можно было бы и его имя превратить в столь удачный каламбур. Хотя шутка не моя, я такого не умею. Но знаю, что Луций много ночей провел с императором, воздавая дань Бахусу.[80]И не только Бахусу. Венере[81]тоже, и иногда развлекался с мальчиками.

— Но зачем Прокулея к нему ходила? — спросил я. — И зачем она ходила к Августу?

Цецина удрученно поник в кресле. Поглядев на посмертную маску отца на стене, он вздохнул:

— К обоим она ходила по одной и той же причине. Но с Тиберием шансов у нее было больше. Я в хороших отношениях с Флаком, хотя и иначе, чем с Тиберием. Флак — отличный малый. И Овидий тоже его любит. Ты же знаешь, что несколько своих писем с Понта он посвятил ему. Если бы кто-то сумел уговорить императора, то скорее всего Флак.

Вероятно, он был прав. Мы сидели молча. Неслышно подошла Эрия и долила нам в чаши вина. За те несколько лет, что Цецина был женат на моей матери, мы с ним стали близки. Он больше не казался мне нелепым, и я начал воспринимать его отношения с Прокулеей всерьез. Он был никудышным сенатором, более озабоченным собственными поместьями и каменоломнями, нежели общественным благом, но в этом не отличался от многих других. Я не знал, каким был сенат до Цезаря,[82]но сейчас он был таким, и Цецина являлся скорее правилом, чем исключением. Лишь несколько державшихся за минувшее аристократов еще мечтали о былых добродетелях. Цецина восхвалял славу нового Рима. И вносил в нее лепту своим мрамором.

Вечерние лучи падали на мраморную копию Дискобола, которую он подарил мне, когда я вернулся из армии. Да, его мрамор воистину преобразил Рим в сверкающий белый город храмов, колоннад и терм.

— Но почему? — Мой вопрос был формальностью, призванной подтолкнуть Цецину подтвердить истину, о которой я давно уже догадался. Он покраснел, и мне стало жаль, что я заставляю его все это переживать заново.

— Знаешь, дружок, Прокулея очень к нему привязана. Было время, когда она… — Он помешкал, потом как будто собрался с духом сказать, что нужно: — Она его любила. Но я не ревную к ее прошлому, Квест. Я уже столько лет ее любил, что теперь, когда она… — Он замолчал, когда подошла Эрия, чтобы снова наполнить нам чаши, затем с тенью улыбки ушла снова. — Знаешь, Квест, мне уже не восемнадцать. И сама Прокулея давно не девочка. Любовь в нашем возрасте