Поднявшись, я позвала слуг:

– Эй, кто там за дверью! Быстро сюда! – придав голосу необходимую твердость и властность. Всхлипнув, отвела прядь серебристых волос, испачканных кровью, от губ, на которых застыла грустная улыбка. Снова мобилизовала силы…

Двери распахнулись, и в зал ввалилась толпа придворных и слуг, неся все необходимое для приготовления к похоронам. Мне же по этикету здесь находиться сейчас не до́лжно. Мне следовало приготовиться, облачиться в траурные одежды и провести ночь наедине с телом мужа, восхваляя его доблести и подробно расписывая перед богом смерти и его адской свитой достижения покойного. Ох… надеюсь, шпаргалку мне напишут, ибо я ничего не помнила до последних несколько месяцев и при всем желании восхвалений моих хватит от силы на час с небольшим.

Раздраженно тряхнув головой и словно изгоняя этим жестом неуместные фразы и неприлично яркие картинки, я сквозь полуприкрытые веки презрительно разглядывала суетившихся вокруг меня размалеванных фиглярш, пытающихся выразить наигранное сочувствие и прячущих за горестными масками неуемное насмешливое любопытство. Самые наглые и бессовестные «преданные» лизоблюдки подхватили меня под руки и повели в опочивальню – готовить к последнему ритуалу Прощания. Несмотря на горе, я и тут оторвалась, картинно оседая на их услужливо подставленные ручонки или, качаясь из стороны в сторону, отдавливая нерасторопные ножки. К концу пути наша процессия хромала и потирала спины…

В императорских покоях нас ждала новая партия голосистых плакальщиц. Грех жаловаться, дескать, Габриэля демоны посмертно не уважили: свежая смена не затыкалась ни на минуту, пока меня омывали в пяти водах и терли какой-то мерзкой на вид губкой.

– Что это за дрянь? – не удержалась от вопроса, зажимая нос от убийственно затхлого запаха.

– Это специальная ритуальная, омывающая и облегчающая горе, мочалка императриц, передающаяся из поколения в поколение и бережно хранящаяся в специальном ларце, – приседая и кланяясь, ответила одна из прислужниц.

Оп-па! – если учесть, что последняя из императриц скончалась пару тысяч лет назад и это средство гигиены провалялось в закрытом сундуке столько же… О-о-о!

Комментировать не стала. Старалась вообще лишний раз носом не дышать и рот широко не открывать. Мало ли какие грибки и бактерии на этом раритете расплодились?.. Я им не микробиолог – классифицировать, и не грибник – их собирать…

– Где сейчас мой сын? – сипло поинтересовалась я, когда меня лишили источника дивного запаха (я уж было подумывала скоренько прогуляться до парфюмерных пятен и отдышаться всласть).

– Его высочество, – тут же изогнулась буквой «зю» одна из придворных, – изволят почивать!

– Ему рассказали?.. – задала второй вопрос, надеясь на демонское благоразумие.

– Нет-нет, что вы! – тут же извернулась фигой вторая дама опочивальни. – Кто бы посмел нарушить покой принца!

– Хорошо! – благосклонно дернула уголком рта и сбежала в гардеробную. А там меня ждали очередные потрясения…

Мне предстояло напялить траурное платье первой Повелительницы. Когда-то белоснежное, платье с годами приобрело мерзкий лимонный оттенок, далеко перепрыгнув благородную стадию слоновой кости. И было в пятнах! Кружево, украсившее корсаж, чудилось настолько тонким, что казалось – дотронься, и оно разлезется под пальцами. Лиф пугал хрупкостью шелка, переходящей в ветхость; швы засалены; подол местами отпорот…

Расширенными от удивления и округленными от ужаса глазами я разглядывала одеяние, передаваемое из поколения в поколение, и с надеждой искала на нем табличку: «Раритет. Руками не трогать!»

Вторая стадия ошизения наступила тогда, когда я вспомнила дату смерти первого Повелителя демонов. Ой, что-то мне дурно от подсчета временных рамок… Это ж полный антиквариат! Э-э-э… Может, кто купит из глубокого уважения к традициям, пока я эту древность не надела? Сохранит, так сказать, национальное достояние?..

– Ваше императорское величество, – взяла меня во вражеское окружение троица камикадзе с нафталиненной тряпкой в руках, – нижайше умоляем вас соизволить надеть…

Сжала челюсти и нырнула в недра этого душного бессмертного савана, бормоча про себя:

Есть женщины в русских селеньях,

Но все им не прет и не прет,

То кони по улицам скачут,

То кто-то чего-то сожжет.

Чего же той женщине надо?

Вниманья да шмоток чуток.

И чтоб мужичок был под боком,

Который бы все приволок.

Добытчик до хаты приходит

и платье приносит ей в дар…

– Ой, где ж мои коники скачут!

И я тороплюсь на пожар![7]

– Вы что-то сказали? – робко спросила самая молоденькая придворная дама. Вернее – дамка, потому как шибко мелкая попалась…

– Ничего! – пробурчала сквозь зубы, боясь пошевельнуться и остаться голой.

На меня быстренько нацепили приличествующие трауру жемчужно-бриллиантовые драгоценности. Запудрили лицо до синевы неба, нарисовали горестные брови Пьеро. В общем, если вы не в состоянии выразить всю полноту ваших чувств, за вас это сделают белила и сажа!

– Все готово! – выскочила одна из присутствующих дам за дверь. – Можно начинать!

И тут началось такое!!! Женщины поделились на три группы: одна рыдала и рвала на себе волосы и платья, другая группировка по интересам просто тихо всхлипывала и культурно сморкалась в платочки, а третья – истерически ржала и вопила – мол, как хорошо на том свете живется! Как будто они там недавно на экскурсии были и только вернулись, загорелые и отдохнувшие.

– Плакала береза, плакала осина, одна только конопля ржала, как скотина, – пробормотала я себе под нос и двинула на выход, предусмотрительно держась подальше от конвента сумасшедших девиц.

Девы, подобрав подолы, рванули вперед меня и, выстроившись «свиньей», поперли к месту действия, запихав меня в середину. Начало давить в висках. Бедная моя голова, которой, по мнению наших придворных дам, у меня отродясь не было!

К сожалению, будучи ушибленной и малограмотной, она об их мнении почему-то не знала и зверски болела. Также на левое ухо я стала слышать гораздо хуже, потому что с того края барышни особенно сильно голосили и подвывали.

Зрелище получилось сногсшибательное и просто незабываемое.

С одной стороны – меня окружали орущие, как злобные баньши, девы в белом с красными лентами.

С другой – тихо плачущие, но жутко сопливые (потому что постоянно сморкались в платки, в простонародье называемые простынями) дамы в белом с синими лентами.

Впереди же бодро топали ржущие и гогочущие помеси кобылы с гусем, декоративно украшенные завлекательными зелеными тесемочками.

И посередине я – вся из себя красивая, бледная с кос… с насурьмленными бровями и со скукоженным иссиня-белым личиком, осторожно ковыляющая, боясь остаться без траурного сав… наряда. Шла я и качалась, словно березка в грозу, на высоченных котурнах, битых жучками-древоточцами и неописуемо древних.