– Ну, кое-что я о нем знаю, – протянула я, пытаясь сообразить, куда он клонит. – А что?

Лео замялся и спросил, что мне известно о художнике по имени Врабел. Я честно ответила, что никогда о таком не слышала. И тут меня осенило.

– Как пишется его фамилия?

Получив ответ, я с облегчением выдохнула.

– Он не Врабел, а Врубель… Моя мама знала его жену и бывала в их доме. Очень хороший художник.

– А его странная картина, где женщина в перьях, – это что такое? – спросил Лео.

Я объяснила, кто такая Царевна Лебедь, заодно рассказав о Пушкине, его сказках и русском фольклоре.

– Хорошо быть художником, – сказал Лео. И, поколебавшись, выпалил: – Я люблю рисовать. Всегда любил. Я читаю все, что нахожу, об искусстве. Я многого еще не знаю, но мне кажется, я понимаю, что прекрасно, а что нет. А от мастерской меня тошнит, хотя я этого не показываю.

Внешне Лео чем-то напоминал воробышка – худенький, серьезный, с хохолком непокорных волос на макушке и мелкими чертами лица. Он говорил сбивчиво, отрывисто, и его волнение тронуло меня. Чувствовалось, что ему некому излить душу и что его признание получилось незапланированным, почти случайным. Я легонько дотронулась до его руки.

– Если все так серьезно, – заметила я, – тебе надо учиться.

Лео вздохнул.

– Обучение стоит денег. Откуда у нас лишние деньги? – Он встряхнулся и умоляюще покосился на меня. – Вы ведь никому не скажете, о чем мы говорили?

– Не скажу, если ты так хочешь. Как-нибудь покажешь свои рисунки?

– Хорошо. Когда никого поблизости не будет.

Мне стало его жаль. Понимаете, я считала, что у него хорошая семья, а по всему выходило, что он относился к родным как к обузе, потому что они ничем не могли ему помочь – и, конечно, не могли разделить его стремлений.

– Интересно, почему Джонни так долго нет, – сказала я, оглядываясь.

– Он позвонил Мэй из мастерской. Она должна подойти сюда. – Лео испытующе посмотрел на меня. – Он ведь вам нравится?

– Может быть, – ответила я неопределенно. По правде говоря, у меня не было ни малейшего желания обсуждать с Лео, что я чувствую к его брату.

– Он хорошо к вам относится. Правда-правда. Но вот к Мэй он относится совсем по-другому. Не знаю почему, – добавил Лео рассудительно. – У нее возле рта грубые морщины, когда она смеется…

Черт, да у него действительно был глаз художника. Я сразу же вспомнила морщины, которые он упоминал.

– Вчера за завтраком зашел разговор о том, что теперь, когда Винс женат, настала очередь Тони подумать о браке. И Джонни спросил у мамы, как бы в шутку, что будет, если он опередит Тони. Согласится ли она принять его жену?

Странно стоять и чувствовать, как в твоем сердце словно провернули мягкий нож. И пусть этот нож воображаемый и боль, причиняемая им, чисто моральная, – я никогда не забуду то ощущение жуткого, всепоглощающего бессилия. Ты дрожишь, стиснув сумочку до боли в ладонях, вокруг крикливые афиши с лицами кинозвезд, проходят какие-то люди, как тени, и предательская струйка пота стекает под шляпкой, щекоча висок.

Кажется, я все же нашла в себе силы пробормотать:

– Что ей мешает согласиться? Мэй – хорошая девушка…

Ужасная девушка, и даже имя у нее ужасное[5]. Май, Июнь… Тьфу! Еще бы Октябрем назвали, право слово. Впрочем, в далекой стране, которая при иных обстоятельствах была бы моей, говорят, в ходу имя Октябрина – в честь революции, которая по старому календарю случилась в октябре.

– Наша мама умеет держать лицо, – задумчиво промолвил Лео. – Но тут даже ее проняло. Она заговорила о том, что вот, Винс женился, а теперь ему плохо и он места себе не находит. Что надо подходить к выбору супруга с ответственностью…

– Мы не опоздали? – к нам подошел Джонни, на локте которого повисла Мэй. Ее лицо сияло оживлением, губы были ярко накрашены, ресницы – явно фальшивые – казались густыми и черными, как ночь. Короткое пальто бутылочного цвета дополнял пестрый шейный платок и легкомысленно сдвинутый на ухо черный берет.

– Я взял еще один билет, – добавил Джонни.

И опять этот влюбленный взгляд, устремленный на Мэй и словно отсекающий их двоих от остального мира. Меня охватила злость. Я чуть было не ляпнула – могли бы не трудиться, забрали бы мой билет и выпроводили меня из кинотеатра. Все равно я тут лишняя, еще более лишняя, чем Лео со своими несбыточными мечтами о художестве.

– А фильм-то говорящий, – сказала Мэй. – Обожаю кино со звуком!

То было самое начало эпохи, когда движущиеся на экране картинки обогатились речью, музыкой и всевозможными шумами, что в конечном счете повлекло за собой огромные перемены в киноязыке. Сейчас, конечно, странно вспоминать тогдашние дискуссии между теми, кто воспринимал кино исключительно по старинке, и теми, кто сразу же понял, какие возможности открывает звук. Что касается меня, то, боюсь, я не придала происходящим на моих глазах переменам никакого значения. Отчасти тут сказывалось влияние моей матери, которая, как и многие театральные актеры, невысоко ставила кинематограф, и все успехи Голливуда не могли заставить ее изменить свою точку зрения. Живя в городе, один процент населения которого работает в киноиндустрии, а остальные девяносто девять мечтают туда попасть, я оставалась равнодушной к кино и к сопровождающей его шумихе. Я не вешала на стену портреты звезд, не стремилась подражать нарядам актрис и даже не давала себе труда запоминать имена тех, кто находился на пике славы. Бывало, я смеялась во время просмотра, случалось мне и всплакнуть, но я ни на мгновение не забывала, что передо мной иллюзия и что моими чувствами более или менее успешно пытаются манипулировать. Возможно, сказывалось и то, что на мое детство выпала одна из самых страшных гражданских войн в истории – российская. Мне слишком рано пришлось столкнуться с тем, что такое отчаяние, потери, скитания, и оттого вымышленные страдания, которые я видела на экране, не действовали на меня так, как они действовали на обычных людей, не знавших, что такое попасть между жерновами двух миров. Выйдя из кинотеатра, я почти тотчас же забывала увиденное, и горячность, с которой другие зрители были готовы часами обсуждать выдуманных людей и происходящие с ними события, вызывала у меня скрытое чувство протеста.

Конечно, Мэй принадлежала именно к тому типу зрителей, от которого я была бесконечно далека. Все, что происходило на экране, вызывало поток живейших комментариев с ее стороны, и все она принимала за чистую монету. Она дергала Джонни за рукав, хватала меня за руку, громко хохотала в смешных местах, а в самый чувствительный момент полезла за платком и опрокинула на пол сумочку, после чего стала вслепую подбирать рассыпавшиеся под ногами мелочи. Но ей не хотелось пропускать происходящее на экране, и она громким шепотом потребовала от нас пересказывать ей, кто куда пошел и что вообще происходит. Сидящие по соседству зрители начали возмущаться, и Мэй, обрадовавшись тому, что ей подали повод, смачно их обругала. Наконец пытка завершилась, в зале зажегся свет, Мэй подобрала последние мелочи и проверила, все ли в сумочке на месте.