осуществляет синтез альтернативной материи (ну ладно, конденсата), то есть генерирует поля с неизвестными заранее свойствами, и если это так в случае самовозрастающей экономики (капитал проникает в душу), то почему это должно быть иначе в случае иных, запущенных на орбиту волчков? Как тут опять не вспомнить чью-то перефразированную пословицу: когда гора падает с плеч, береги ноги. Ну а уж когда запускается на орбиту Большая юла, освобождающая тебя от труда и привычных трудностей – тут уж, пожалуй, береги душу…

И все же, поскольку переход от богостоятельности к самостоятельности свершился, представляется неизбежным и следующий рывок: от подлинной самостоятельности к самовращательности второго порядка.

* * *

Предварительная ревизия будущих техноценозов, несомненно, должна быть проделана. Но пока оставим их в стороне и вновь обратимся к мегамашинам. Здесь, помимо капитала и его порождения, капитализма, есть и еще более фундаментальная реальность, точно так же похожая на Поднебесную, спрятанную в Поднебесной. Она, пожалуй, спрятана еще надежнее, поскольку не совсем даже понятно, какое дать ей имя. Может быть, назвать ее речь – но ясно, что это будет не вся речь, далеко не все речевые практики. Но тогда что? Самовозобновляемый рассказ, история, взывающая к продолжению? Разговор, прорастающий сквозь намерения собеседников и не считающийся с их намерениями?

К этому моменту стоит повнимательнее присмотреться. Вот беседа в рамках самостоятельности собеседников, отражающая их намерения и подчиненная множеству регуляторов: правилам вежливости, ритуальным канонам, интересам участников, которые как раз в порядке соблюдения своих интересов должны сохранять самообладание. Что удается далеко не всегда. Как тут не вспомнить какое-нибудь характерное описание: «Ну а там слово за слово зацепились – и понеслось…»

Что это? Произошел самопроизвольный синтез разговора, нить управления которым была потеряна собеседниками и странным образом обнаружилась внутри самой воронки разговора. Набрав обороты, разговор словно бы сам себя продолжает, он осуществляет себя в окружении обмена товарами, услугами и, конечно же, словами – но этот разговор не подчиняется власти налаженных обменов, он легко освобождается от навязанной утилитарности и втягивает в собственную воронку и своих приверженцев (и таковых немало среди людей), и нередко тех, кто собирался действовать исключительно утилитарно и прагматически. Он осуществляется как самовозрастающая стоимость, как сам себе капитал, и захватывает пространство человеческого присутствия как сокровенная Поднебесная, отделившаяся от профанной Поднебесной. Тогда поверхностная зона контакта покрыта самоуглубляющимися воронками. Прекрасное описание подобных воронок можно встретить у поэтов:

Там речь гудит, как печь, красна и горяча.

(Ю. Левитанский)

В этом конденсате гудящей речи работают свои аналоги предприятий (бизнесов) – там разворачиваются разговоры. Каждый из них имеет свою потребительную стоимость – нужно что-то попросить, чего-то добиться, внести уточнения в дела. При этом разговоры (речи) являются ипостасями различных единств и прежде всего – важнейшего из них, аутентичного человеческого присутствия в мире. Быть и говорить – важнейшая тема Ханны Арендт, и здесь спорить с ней трудно:

«Поступки, не сопровождающиеся речами, утрачивают большую часть своего характера откровения, они становятся “непонятны” и их цель тогда обычно шокировать или, как говорится, саботировать поставлением перед свершившимся фактом всякую возможность взаимопонимания. Как таковые они, конечно, понятны, они отклоняют слово и речь и своей понятностью обязаны этому отклонению, понимаемое нами есть именно демонстративная немота. Сверх того, если бы действительно существовало принципиально бессловесное действие, то результирующие из него деяния как бы теряли субъекта действия, самого деятеля, не действующие люди, но роботы исполняли бы то, что для людей неизбежно оставалось бы в принципе непонятно»[12].

В этом же ключе экзистенциальную роль высказывания трактовали и Бахтин и Хайдеггер. Мир, наполненный прекрасными и многообразными делами, даже объективациями и опусами, но лишенный обращенной друг к другу речи, остается сущностно анонимным, и тогда высшее, что он может выразить, – это глубинная тоска по слову.

Несомненно то, что именно на слово, на речь опирается всякая человеческая самостоятельность, и пока я могу говорить, я не порабощен. Ни манипулятивные стратегии, ни власть капитала, ни современная политика как шедевр цинического разума не могут лишить меня авторизации в мире. Любопытно, что здесь Арендт расходится с Марксом, с его представлением о всесилии интересов и неизбежной зависимости риторики от твоего места в общественном производстве и распределении благ. У Арендт читаем:

«Коренная ошибка всех попыток материалистического понимания политической сферы – и этот материализм не придумка Маркса, и даже не специфическое новоевропейское изобретение, он в существенных чертах ровно так же стар, как история политической философии – заключается в том, что вне поля зрения остается присущий всякому поступку и слову фактор раскрытия личности, а именно то простое обстоятельство, что даже преследуя свои интересы и имея перед глазами определенные цели в мире, люди просто не могут не выказать себя в своей личной уникальности и не ввести ее среди прочего в игру. Исключение этого так называемого “субъективного фактора” означало бы превращение людей в нечто такое, что они не есть…»[13]

Что ж, будем считать, что таково предельное экзистенциальное основание речи, что есть такая истина! Но ведь это еще не все. Речь является завершающей или дополняющей проекцией множества феноменов: обещаний, обязательств, актов гражданского состояния и множества других вещей. Здесь, в этой Поднебесной, как раз и спрятана интересующая нас юла, в значительной мере ответственная за производство человеческого в человеке.

Ее простейшим носителем как раз и является самодостаточный разговор. Такие разговоры отнюдь не заполняют поле коммуникации целиком, но они встречаются и встречаются сплошь и рядом поскольку безусловно относятся к сердцевине Weltlauf, мира слишком человеческого. До подобного самодостаточного разговора не всегда доходит дело, требуется определенный энергетический уровень (как для любого волчка вторичной самовращаемости) и стечение обстоятельств: «слово за слово», «зацепились языками» и так далее. Но в итоге разговор завязывается, схлестываются убеждения – и, конечно же, не только установление истины является целью подобных разговоров. Сюда вовлекается практически весь ассортимент языковых игр, годятся даже «ворчалки» и «дразнилки» (без «дразнилок» в легкой форме, без взаимного подначивания, пожалуй, и вообще не может быть настоящей дружеской беседы) – но преобладают остроумие и игра слов как акты самообновления речи. Речевой восходящий столб иногда поднимается как смерч в прериях, втягивая и завихряя близлежащие сознания, и подобно тому как в воронках самовозрастающей стоимости резко повышается интенсивность производства вещей, в завязавшемся самодостаточном разговоре интенсифицируется обмен словами. Процесс этот, пожалуй, можно сравнить с цепной реакцией синтеза, что и резюмируется русской пословицей «Ради красного словца не пожалеешь и отца».

Нас, безусловно, интересует, какое поле