Я наткнулся на нее по чистой случайности, она лежала ничком, лицом на камнях. Изо рта стекала тонкая струйка крови. Шея была неестественно выгнута; живая девушка не могла бы повернуть голову под таким углом — шею сломали. Ее тащили за волосы: от грязных рук скрутивших их в подобие каната, они потускнели, утратили свою серебристую яркость. На спине виднелись свежие пятна крови — влажные, ярко-красные; кое-где на белой плоти чернела уже запекшаяся кровь. С особым вниманием я рассмотрел руку, на которой четко вырисовывались закругленные следы зубов. Предплечье было сломано, острые обломки костей проткнули кожу и торчали под прямым углом к запястью. Я почувствовал себя обкраденным: только я мог с нежной любовью крушить ее кости; лишь мне позволено было наносить ей увечья. Я нагнулся и прикоснулся к холодной коже.

Я подошел к коттеджу и заглянул в окно, стараясь, чтобы меня не заметили. В маленькой задымленной комнате собралась большая компания, красные отблески пламени камина на лицах напоминали средневековые изображения ада. Сначала я ничего не мог разобрать — все говорили одновременно. Я узнал одну женщину, она была необычайно высокой и отталкивающе красивой — я видел ее в Большом Доме. Она стояла рядом с мужчиной, которого называла отцом, он же сидел прямо на подоконнике, и, оттого что он был ко мне ближе всех, первыми я расслышал именно его слова. Он рассказывал легенду о фьорде: каждый год во время зимнего солнцестояния дракону, живущему в его глубинах, нужно было приносить в жертву прекрасную девушку. Когда он перешел к описанию самого ритуала, голоса постепенно смолкли. «Мы развязываем ее, как только доведем до скалы. Она должна слегка отбиваться, иначе дракон подумает, что мы хотим подсунуть ему мертвую девушку. Вода начинает бурлить и пениться. Появляется покрытое чешуей змеевидное тело чудовища. И тут мы скидываем ее вниз. Весь фьорд превращается в сплошной водоворот, во все стороны летят брызги крови и пена».

Последовало живое обсуждение жертвоприношения, люди высказывали свое мнение с таким видом, будто речь идет о футбольном матче с командой соседнего городка. Кто-то сказал: «У нас не так много симпатичных девушек, чтоб разбрасываться ими направо и налево. С какой стати мы должны приносить их в жертву дракону? Не лучше ли пожертвовать незнакомкой, девушкой-иностранкой, которая ничего не значит ни для кого из нас». Тон его предполагал, что он говорит о конкретном человеке, известном всем присутствующим. Отец стал возражать, но дочь заставила его замолчать, разразившись страстной тирадой, из которой я смог уловить лишь отдельные фразы. «Бледные девицы и такие чистые, будто сделаны из стекла… разбить их вдребезги… И я разобью ее…» В конце она прокричала: «Я сама скину ее со скалы, если ни у кого из вас не хватит на это духу!»

Я ушел оттуда в ужасе. Эти люди — хуже дикарей. Лицо и руки у меня занемели, я был на грани обморожения и никак не мог взять в толк, чего ради я так долго стоял и слушал их бредни. Появилось смутное ощущение, что со мной что-то не так, однако я не мог понять что именно. Я забеспокоился, но потом забыл об этом. В небе ярко сияла маленькая холодная луна, в подробностях освещая пейзаж. Фьорд я узнал, а вот берег нет. Прямо из воды росли высокие отвесные скалы, поддерживающие плоскую каменную платформу, похожую на вышку для ныряния. Показались какие-то люди, они тащили девушку со связанными руками. Когда они проходили мимо, я успел заглянуть в ее жалкое бледное личико: жертвенное дитя, запуганное и обманутое. Я рванул вперед, попытался добраться до нее, разрезать веревки. На меня набросились. Я отбросил одного, снова попытался приблизиться к ней, но ее утащили. Я поспешил за ними, крича: «Убийцы!» Но не успел, они уже тащили ее на скалы.

Я стоял рядом с ней на каменной платформе высоко над фьордом. Мы были одни, хотя едва различимый гул голосов подразумевал присутствие множества наблюдателей. Меня это не волновало. Мое внимание было сосредоточено на дрожащей скрюченной фигурке, покорно глядевшей вниз на темную воду. В свете луны ее волосы блестели, как алмазная крошка. Она не смотрела на меня, но я видел ее лицо, которое и всегда-то было бледным, теперь же выцвело до крайнего предела. Я заметил, как она исхудала, и подумал, что мог бы обхватить двумя ладонями ее грудную клетку, в которой еще билось сердце. Кожа была цвета белого шелка, в ярком лунном свете она почти не отбрасывала тень. Опоясывающие запястья отметины от веревок, при дневном свете красные, сейчас казались черными. Я представил, каково это схватить ее за запястья так, сжать ее тонкие косточки.

Нагнувшись, я тронул ее холодную кожу, неглубокую впадину на ее бедре. В ложбинку между грудей падал снег.

Подошли вооруженные мужчины, отпихнули меня, схватили ее за хрупкие плечи. Из глаз ее закапали крупные слезы, похожие на сосульки, на алмазы, но меня они не тронули. Они не были похожи на настоящие слезы. Да и сама она казалась ненастоящей. Бледная, почти прозрачная жертва, вид которой так возбуждал меня в моих грезах. Стоящие за мной люди ворчали от нетерпения. Мужчины не стали более ждать и скинули ее вниз, и ее жалобный крик полетел вслед. И ночь взорвалась, как бумажный пакет. Брызнули огромные струи, бешено забились волны, разлетаясь каскадами брызг. Не обратив внимания на окативший меня ледяной душ, я склонился над краем платформы и увидел всплывающие в бурлящей воде чешуйчатые кольца, в которых судорожно билось что-то белое, пока не лязгнули покрытые броней челюсти.

Я спешил вернуться домой. Стопы и пальцы уже занемели, лицо окоченело, от холода начинала болеть голова. Слегка оттаяв в своей комнате, я принялся писать. Основной моей темой, естественно, оставались индри, но я по-прежнему старался придерживаться версии о своем интересе к истории города, что-то записывая о нем. Я не думал, что люди из службы безопасности станут утруждать себя чтением моих записей, впрочем, ничто не мешало им делать это, пока меня нет дома. По-детски простая система кодирования, которой я пользовался, перемежая предложения, касающиеся лемуров, заметками про местные дела, по крайней мере, должна была запутать хозяйку, которая повсюду совала нос.

Описывая эти нежные таинственные поющие существа, я получал огромное удовлетворение и по ходу работы проникался к ним все большей симпатией. Их чарующие потусторонние голоса, их веселость, доброта, невинность стали для меня символом жизни, какой она могла бы стать, если б можно было изжить свойственные человеку жестокость, насилие, страсть к разрушению. Обычно я получал удовольствие от самого процесса письма, предложения складывались без усилий, будто самостоятельно составлялись в моей голове. Однако теперь все было иначе, я не мог найти нужных слов: я видел, что выражаюсь недостаточно ясно, что память меня подводит, и через несколько минут отложил ручку. Перед глазами всплыла картина собравшихся в дымной комнате людей, и я решил, что должен довести до сведения правителя все, что подслушал. В то же время воспоминания об этой сцене были на удивление смутными, словно все это мне приснилась. Когда же у меня мелькнула мысль, что девушке, вполне возможно, угрожает реальная опасность, я не смог в это поверить. И, тем не менее, встал, чтобы пойти к телефону. Затем удерживаемый свойственными мне сомнениями, я вспомнил о женщине, которая, вероятнее всего, постарается подслушать каждое слово, и решил позвонить из кафе.