Марк с его аристократичной внешностью не годился в охранники возле дверей супермаркета (при всей актуальности этой «профессии»!). Женщины на него призывно взирали — и он мог бы роскошно абсорбироваться с помощью выгодной новой свадьбы, избавившись от меня. Но врожденная деликатность — лишь она, мне казалось, — не позволяла ему так поступить.

«Только деликатность, — печально предполагала я. — Потому что житейские сложности не способствуют сбережению чувств, казавшихся прежде неколебимыми». Марк если и колебался, то так, чтобы я этого не уловила, не приметила. Но признания его в верности становились столь частыми и пылкими, что я позволяла себе в них усомниться.

Где-то в конце коридора возникли знающие себе цену, размеренные профессорские шаги. Неужто надвигается новый консилиум? Дверь открыта — и я слышу… В последние дни врачи стали как-то задумчивее советоваться друг с другом. «Не вникай заранее в трудности, которые ты не можешь предотвратить — и не накликай, не приближай их таким образом», — поучал меня папа. И подкрепил, помню, свой совет цитатой из почитаемого им сатирика-классика: «Ты не вникай… А то один не вникал, не вникал, а потом вник — и удавился». Повторяю цитату по памяти… Папа пристально следил за всеми извивами моего бытия. А все же остался в Минске.

Помнишь мою учительницу литературы Анну Матвеевну? Ты даже слегка меня к ней ревновала. В школе ее считали «слишком интеллигентной». Разве можно быть интеллигентной чересчур? Так вот, я очень любила Анну Матвеевну, а она очень любила Чехова… И это свое чувство старалась нам всем внушить. Сочинения мы, по ее заданию, писали весьма непривычные. Как-то она сказала: «Чеховский Ванька Жуков послал письмо «на деревню дедушке». Но, допустим, оно дошло. Что бы дедушка ответил Ваньке?» И каждый из нас отвечал от имени дедушки и звал Ваньку обратно в деревню, и обещал ему, что все будет хорошо. Сейчас папа присылает нам похожие письма: обещает, что, если мы вернемся, все будет так замечательно, как еще никогда не бывало. Будто Анна Матвеевна ему поручила… В отличие от Ваньки, он пишет по точному адресу, и мы ему по столь знакомому адресу отвечаем. Намекаем, что в минский рай нам почему-то не верится.

И еще Анна Матвеевна рассказывала, что, когда Чехова уж очень жестоко донимали болезни и на душе было совсем скверно, он начинал размышлять об Австралии. Вот есть, дескать, за морями-океанами такой, несхожий с другими, сказочный континент. Там беззаботно прыгают себе кенгуру, точно в «скакалки» играют, а из сумок, что уютно прижились на их животах, с любопытством выглядывают кенгурята. И все вокруг привольно, свободно…

Я вспомнила об этом, когда Марк пол месяца назад получил, ты знаешь, из Австралии телеграмму о том, что его родной дядя, единственный мамин брат, внезапно скончался. И по этой телеграмме добрая страна Австралия без задержки, вне всякой очереди, предоставила ему визу, чтобы он на похороны поспел. Я позвонила — о чем тебе еще неизвестно — в Минск его маме, чтобы сочувствие выразить, а она мне сказала, что никакого брата у нее отродясь не было. Похороны брата, которого не было, до сих пор продолжаются… Это похороны нашей с Марком совместной жизни.

Ты, моя бедная мамочка, в последнее время, если где-то что-то случается, неизменно утешаешь меня такими словами: «По сравнению с ножевым нападением на тебя — это не трагедия, это пустяк. Пойми… Ты же у меня самая умная!» Я действительно самая умная… у тебя. Потому что, кроме меня, у тебя уже никого нет. Не осталось. Не считая, конечно, хора. Но ведь мужа он тебе заменить не может… Да и я не могу. Теперь вот будешь печалиться и по поводу истории с моим бывшим мужем. Прости меня, мама.

Воссоздаю события, чтобы ясно было, в чем я себя виню и в чем каюсь…

Это был канун твоего дня рождения. Я захотела преподнести тебе солидный сюрприз. Но чтобы он оказался «солидным», необходимо было много продуктов: собиралась весь твой хор пригласить… Он распевал в тот день где-то в далеком городе (если в Израиле есть далекие города!), а я в это время вознамерилась заранее приготовить распрекрасный завтрашний пир. Хотелось, в том числе, чтобы ты забыла о доброй стране Австралии…

Регулярно, следуя наказам глазных врачей, ты просила меня не перегружаться, не таскать тяжестей. Но как «непослушная девчонка» я перегрузила, до отказа забила будущим пиром нашу безразмерную сумку. Она заваливалась то на одну, то на другую сторону — я меняла одну руку на другую, потому что обе они у меня поочередно, как говорится, «отваливались». Тогда-то ко мне возле светофора, на уличном переходе, и обратился симпатичный, улыбчивый молодой человек в кипе. И на чистейшем иврите предложил свою помощь: «Не могу видеть, как вы надрываетесь!»

Сколько раз ты умоляла меня не вступать в общение с незнакомыми мужчинами… Особенно на улице! Но я как «непослушная девчонка» услугой его воспользовалась. Быть непослушной девчонкой… Это звучит мило, забавно, а на самом деле иногда оборачивается жестокостью. По отношению к мамам…

Освободившись от тяжести, я сообщила, что готовлюсь к твоему дню рождения. И он желал тебе всяческого добра. Говорил: «Если дочь тащит такую поклажу, значит, она отдает матери не только сердце, но и все свои силы». Вблизи нашего дома он попросил: «Напишите, если не трудно, номер вашего телефона, чтобы и я мог вашу маму завтра поздравить». И протянул мне листок. А ручки у него не оказалось. Я пригнулась, полезла в сумочку… В тот момент он сорвал с затылка кипу, швырнул ее яростно на дорогу. А меня сбил с ног и швырнул на землю. Нож вонзился куда-то в спину. Потом второй раз… А сквозь кофточку спину мою обожгла его ненависть. Это был зверь. Извините меня, звери, за такое сравнение…

Допускаю, что, не всех матерей следует слушаться. Может, не всех… Но каждому твоему слову я обязана была верить. Прости меня, мама.

Я поняла, что мне предстоит новая операция.

И, вероятно, нелегкая. Поняла, когда появился папа. Иначе бы он сюда не приехал… А теперь вы вместе будете сидеть возле операционной и ждать результата. И папа будет держать твою руку в своей. Я сквозь наркоз и сквозь все больничные двери это увижу. А потом вас вместе впустят ко мне в «реанимацию». Если папа насовсем с нами останется, я не буду жалеть, что тот «симпатичный» бандит два раза всадил в меня нож. Правда, не буду жалеть! Папа сказал мне в палате: «Как я мог фактически отпустить вас одних?! Доверить человеку, которого не уважал… которому никогда не верил!»

Врачи, я чувствую, очень тебя напугали. По-моему, это не откровенность, как они полагают, а бессердечие. Так я им и сказала во время «обхода». Они пожали плечами… Выходит, опять тебе из-за меня мучиться? Не одной, слава Богу: рядом с тобой будет муж. Но все равно прости меня. И не терзайся! Я не огорчу тебя. Обещаю…

Мама, родная моя, я же обещала, что все будет нормально. Когда вас с папой, о чем я мечтала, пустили в реанимацию и я увидела, что оба вы плачете, я поверила: мы с тобой можем заменить папе даже Минск. Ты не поверишь, но я, в самом деле, не жалею, что так случилось в тот день…

«Если б не мой день рождения…» — повторяешь и повторяешь ты.