Я напряглась, как могла… Я выстирала мужа. Мы купили бутылку коньяка и букет цветов. На бутылке был белый аист, на аистов вниз головой были похожи белые каллы.

Дверь открыла Мая, и я поняла тщету всех своих ухищрений. Конечно, она была лучше меня! Ей все шло. Полнота, которая казалась легкой, летящей, старомодная прическа «бабетта», уже чуть-чуть оплавившийся подбородок, вставной зуб слева, обнажившийся в сияющей улыбке. Даже вены на ногах, голубоватые, ветвистые на белоснежной теплой коже вызывали не сочувствие, а восхищение природой, которая и недостатки свои может так лихо подать, что ахнешь. Я и ахнула, испытав чувства того самого ребенка, которому еще неведомо деление полов и причудливые притяжения именно знаков отличия. Я, дважды рожавшая женщина, любила другую дважды рожавшую женщину, и это не имело никакого отношения к дружбе, потому что мне хотелось поцеловать синеватый завиток вены под ее коленной чашечкой. Мы целуемся горячо, страстно, от Маи пахнет свиными хрящиками домашнего холодца.

Два неизвестных мне мужчины разговаривают рядом. Я врубаюсь с трудом: на одном из них галстук моего мужа, у другого короткая щетинка волос на голове. Они почему-то смотрят на меня оба. И я почти готова им представиться как незнакомка.

Но тут из недр квартиры выплывает Маниониха. Зачем она мне была нужна – не нужна? Что я о ней думала? Не помню, не знаю…

Мы с ней тоже целуемся. От нее пахнет только что выпитой валерьянкой. Бедная старуха! Может, она тоже думала обо мне и забыла что?

Объявился черноглазый мальчик, похожий на Мамлакат. Вава была точная копия своего имени. Вава. Ленивая, тягуче медлительная, мягкая. Интересно, а если бы с детства ее звали Викой? Витой? Что получилось бы? Муж ее был робок и вытирал рот через каждые пять минут. Кто его так закомплексовал? Родители или белуга Вава? Мая подкладывала ему лучшие кусочки, через шесть лет я буду точно так же поступать со своим зятем, а раньше с невесткой, которая потом припомнит мне все мои заискивания.

Но это когда еще будет, а пока мы под пристальным оком Манионихи, которая, изучив лицо, костюм, галстук моего мужа, вернулась к главному объекту исследования – ко мне.

…Он ищет мою ногу под столом именно в тот момент, когда Мая сбрасывает шерстяную кофточку – «такая духота!» – и остается в легкой майке, я вижу ее красивые голые руки, оспины, повлажневшие подмышки. Мне кажется, что я слышу, как они пах-нут.

И тут эта прижимающая меня нога. Кажется, именно в этот момент я подумала о спорадическом свойстве нашего романа. На этот раз он уже кончтся, как когда-то кончился на замахе на меня козьим батогом.

Я еще не знала всех толчковых проявлений этой странной любви, но ногу я отодвинула категорически. И еще я не дала поймать, зацепить меня взглядом, я сказала себе: «Хватит. Мая значит для меня гораздо больше. Даже Маниониха значит больше».

Мне настолько ясен был конец истории (на тот момент), что я испытала некоторое отвращение от попыток вернуть меня туда, откуда я ушла навсегда (так казалось).

На следующий день по телефону я скажу ему резко и прямо, а при встрече отпрыгну в сторону и вообще ляпну хамство: «Мне что, с милицейским свистком теперь ходить?»

Все попытки Володи вернуть меня в его стойло, а их много, только раззадоривали меня. Это же надо! И это с ним я целовалась на всех платформах и бегала голая на глазах весьма удивленного кота, который однажды даже тяпнул меня с противным таким, мяукающим отвращением. Я еще тогда сказала Володе, что наше счастье – неумение кота говорить. Он засмеялся. «Кастрат просто умирает от зависти.» – «Почему кастрат?» – «Иначе он бы тебя попытался отбить…»

Мы перезванивались с Маей, однажды вместе ходили к спекулянтке блузками и косметикой из Польши. Как-то пунктирно, осторожно рассказали мы друг другу о своих других мужьях. Обе сказали про себя: дуры.

Мая хвалила Володю: все ей простил и мальчика

любит.

– А ты?

– Что я?

– Простила?

– За что? За тебя?

Я остолбенела. Она что – знает?!

– Он ведь тоже был женат, – сказала я то, что, собственно, и имела в виду.

– А! Но ведь это у него случилось после моей истории… Вот тогда – помнишь? – в наш первый год… Когда ты… Если бы я не забеременела, я бы от него ушла точно… Он тогда вел себя недостойно. Я виню его. Он был старше, а ты была дурочка с переулочка и у тебя ведь никого сроду не было… Так ведь? Но ты не думай! Это все забыто навсегда, а тебя я люблю. Ты ушла от нас, а я ходила и нюхала твой запах. Ты мне родная, Анька! Как Вавка… Странно, если подумать, но это правда.

– Это правда, – ответила я. – У меня тоже… Мы даже повсхлипывали чуток.

Потом дома я вернулась к этому разговору. Значит, она тогда знала. Знала сразу? Или ей правду в ухо вдула Маниониха? Или Володя покаялся? Не знаю… Все может быть, все. Не буду же я спрашивать? Да и не это главное. Главное – это наша с Маей любовь-дружба или как там ее назвать?

Обнюхивающие друг друга подружки…

Она позвонила и сказала, что они уезжают в Челябинск. Новость была непонятной. С какой стати? И кто это в наше время уезжает из Москвы? Не в какое-нибудь Рамбуйе Парижской губернии, а в провинцию, которая к тому же уже и Азия.

Выяснилось. Володя получает в хозяйство целое областное управление. С чиновничьей точки зрения, большой прорыв. Им дают роскошную хату, но прописку в Москве оставляют. Здесь остаются Маниониха, Вава и ее муж. Никакого с собой скарба не берут. Квартира там уже обставлена, как положено по чину и званию.

– Я рада, – сказала Мая. – У меня с Москвой отношения не получаются. Мне в ней неудобно, неуютно. Такие все злые, завидющие. Как только ты приспособилась?

Я провожала их на вокзале. Барахла все равно оказалось много. Володя с зятем носили чемоданы, баулы, а мы с Маей сторожили их на перроне. Саид и Вава сторожили скарб в купе.

Володя не смотрел в мою сторону. Один раз, когда я отпрыгнула, чтоб дать ему дорогу, я поймала его взгляд – злой, непрощающий, несчастный. И как бы окончательный…

– Извини, – сказала я.

– Ты как раз на дороге, отойди. – Мая отвела меня в сторону.

Почему-то мне показалось, что она сказала это не просто так. Я ведь действительно – стою на дороге. «Если бы я не забеременела…» – тогда. «Если бы нас не послали в Челябинск» – сейчас. Ведь только я знаю, что некий странный, дикий, неуправляемый источник, бьющий во мне, пересыхает раньше внешних обстоятельств, что начало и конец во мне самой, хотя даже от меня зависят весьма условно.

Но я покорно отхожу в сторону, как будто мы на самом деле играем пьесу и жизнь на этой платформопространственной площадке. Пусть будет так, пусть…

Мне до слез жалко, что уезжает Мая. Никаких других чувств у меня нет. И мне даже странно представить, что они были.

Мая в платочке в горошек, завязанном под подбородком. Треугольник бледного лица. Возле губ подсыхающая заеда. Глаза кажутся почему-то больше, ну да, от того, что платочек унял щеки. Светлая челка на высоком лбу. И две глубокие продольные морщины.