Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Очевидно, Томас Джефферсон придерживался той же точки зрения. Когда Роберт Скипвит, женившийся на сводной сестре супруги Джефферсона, в 1771 году написал будущему президенту с просьбой порекомендовать книги для составления домашней библиотеки, тот предложил большое число классических произведений, как античных, так и современных авторов, а также трудов в области политики, религии, естественных и точных наук, философии и истории. Список, в котором присутствовали и «Основания критики» лорда Кеймса, Джефферсон начал тем не менее с поэтических произведений, пьес и романов, в том числе Лоренса Стерна, Генри Филдинга, Жана Франсуа Мармонтеля, Оливера Голдсмита, Ричардсона и Руссо. В письме, прилагавшемся к списку, Джефферсон красноречиво говорит о «развлекательной художественной литературе». Подобно Кеймсу, он настаивает на том, что в художественном произведении могут быть запечатлены как идеалы добродетели, так и ее воплощение. Упоминая произведения Шекспира, Мармонтеля и Стерна, Джефферсон объясняет, что при чтении этих книг мы испытываем «сильное желание совершать щедрые и благодетельные поступки», а безнравственные и неблаговидные поступки, напротив, вызывают у нас отвращение. Джефферсон считал, что художественная литература подталкивает нас к моральному подражанию еще сильнее, чем книги по истории[49].
В конечном счете в этом столкновении взглядов на роман под угрозой оказалось не что иное, как восприятие обычной мирской жизни в качестве фундамента нравственности. По мнению противников романов, сочувствие их героиням поощряло худшее в человеке (преступные желания и чрезмерный эгоизм) и явно свидетельствовало об окончательном упадке светского общества. Приверженцам новой идеи эмпатической морализации подобное отождествление, напротив, служило доказательством того, что пробуждение страсти могло помочь преобразовать внутреннюю природу личности и породить более добродетельное общество. Они верили, что сама человеческая природа является основанием социальной и политической власти[50].
Таким образом, магическое действие романа оказалось чревато серьезными последствиями. Хотя сторонники романа не заявляли об этом во всеуслышание, тем не менее они понимали, что такие писатели, как Ричардсон и Руссо, по сути дела погружали читателя в повседневную жизнь, отчасти подменяя ею религиозный опыт. Читатели учились понимать глубину и полноту чувств обычного человека и способность себе подобных самостоятельно создавать свой собственный духовный мир. Из этого умения и произросли права человека. Они могли появиться, только когда люди научились думать о других как о равных себе, как о себе подобных. Они научились этому равенству, по крайней мере, отчасти благодаря отождествлению с обычными персонажами романов, которые, хотя и были вымышленными, казались поразительно реальными и знакомыми[51].
Странная судьба женщин
В трех рассматриваемых здесь романах в фокусе психологического отождествления оказывается молодая женщина – героиня романа, созданная писателем-мужчиной. Разумеется, не было редкостью и отождествление с героями мужского пола. К примеру, Джефферсон жадно следил за приключениями главного героя романа «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Лоренса Стерна (1759–1956), равно как и за альтер эго писателя, Йориком, в «Сентиментальном путешествии» (1768). У писательниц-женщин тоже были свои почитатели как среди мужчин, так и среди женщин. Лидер жирондистов и деятель Французской революции Жак-Пьер Бриссо постоянно цитировал «Юлию» Руссо, его любимым английским романом была «Цецилия, или Воспоминания наследницы» (1782) Фанни Берни. Пример Берни служит подтверждением тому, что женщины в романах занимали почетное место: три ее романа были названы в честь главных героинь[52].
Притягательность женских образов объяснялась тем, что их поиски своей автономии никак не могли увенчаться успехом. Женщины, находившиеся под опекой отцов и мужей, были наделены лишь несколькими законными правами. У читателей стремление героини к независимости вызывало особенно живой интерес, поскольку они прекрасно представляли то давление, с которым неизбежно сталкивалась такая женщина. История Памелы заканчивается счастливо: она выходит замуж за мистера Б. и принимает следующие за этим ограничения своей свободы. Кларисса, напротив, предпочитает умереть, чем стать женой Ловеласа после того, как он над ней надругался. Юлия, хотя, на первый взгляд, и подчиняется воле отца отказаться от возлюбленного, в конце концов тоже погибает.
Сегодняшним критикам наши героини кажутся склонными к мазохизму мученицами, однако современники видели в них совершенно другие качества. По той причине, что они открыто демонстрировали свою волю и индивидуальность, с ними отождествляли себя не только мужчины, но и женщины. Читатели не только ратовали за спасение героинь, но и хотели походить на них, даже на Клариссу и Юлию, несмотря на трагичность их судеб. Практически все действие в рассматриваемых нами романах крутится вокруг проявления этими женщинами воли, как правило, в тех случаях, когда им приходится противостоять ограничениям, накладываемым родителями или обществом. Памела должна противостоять мистеру Б. для сохранения своей добродетели и чувства собственного достоинства. В конце концов ее стойкость покоряет его. Кларисса противостоит семье, а затем и Ловеласу практически по тем же причинам, и под конец Ловелас отчаянно желает взять Клариссу в жены, но она отклоняет его предложение. Юлия вынуждена бросить Сен-Пре и научиться наслаждаться жизнью с Вольмаром; эта борьба принадлежит ей всецело. В каждом романе все так или иначе возвращается к желанию героини обрести независимость. Действия мужских персонажей служат лишь фоном и помогают вывести проявления женской воли на первый план. Читатели, с состраданием относившиеся к героиням, узнали, что все люди – и женщины здесь не исключение – стремятся к большей автономии, и в своем воображении они пережили психологическое напряжение, вызванное этой борьбой.
Романы XVIII века отражают все большую культурную озабоченность автономией. Философы-просветители были уверены, что эти изменения произошли благодаря их стараниям. Когда они говорили о свободе, то имели в виду личную автономию, будь то свобода высказывать собственное мнение, исповедовать выбранную религию или отстаивать самостоятельность, которой обучаются мальчики, следуя наставлениям, изложенным Руссо в его педагогическом трактате «Эмиль, или О воспитании» (1762). Просвещенческий нарратив стремления к автономии достиг своего апогея в статье Иммануила Канта «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?», в которой он, как известно, определил его как «выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине». «Несовершеннолетие по собственной вине, – продолжает