Евдокия понимала. Если Стражевой Камень кого-то однажды приютил, того больше никогда не отпустит. Ее и саму тянуло на остров. Останавливали лишь страшные воспоминания. И без того хватало боли.

– А он согласился с тем, что нужно построить маяк? – спросила она. – Злотников согласился? Зачем ему маяк, Август?

– Согласился. – Муж горько усмехнулся. – Это было мое условие. Я строю замок и маяк или не строю вообще ничего. Знаешь, ему даже понравилось, он сказал, что это будет забавно, иметь свою собственную башню, потребовал только, чтобы она стала самой высокой в городе, выше часовой и водонапорной. Он во всем хочет быть первым, никому не хочет уступать. И денег пообещал заплатить. Много, Дуня. Я хотел отказаться, я потом подумал, что и так уже Иуда. А какой же Иуда без тридцати сребреников? А деньги нам с тобой есть на что потратить. И пусть это страшные деньги, но я их отработаю. Потом и кровью своей отмою.

– Не надо кровью, – Евдокия погладила мужа по редеющим волосам. – Хватит там уже крови, Август.

– Так ты не злишься? – Он посмотрел с недоверием и надеждой. – Ты не презираешь меня за это?

– Злюсь. Но не на тебя, Август. Я на него злюсь. Нет, не злюсь, я его ненавижу, смерти его желаю больше всего на свете. И пускай ты будешь с ним рядом, пускай… – Она задумалась. – Дома ведь иногда опасно. Правда? Бывают в них какие-то недочеты, лестницы слишком крутые, подвалы слишком глубокие. На острове много пещер, Август. Знатные из них могут получиться подвалы.

Впервые за многие месяцы она улыбнулась, вот только была ли это счастливая улыбка? Судя по взгляду Августа, нет. Но он жену понял и не осудил, потому что зло не должно оставаться безнаказанным. Слишком его много на свете – зла. И девочке нравилась идея с башней…

– …Значит, вот оно как вышло. – Кайсы слушал молча, не перебивал, заговорил, только когда Евдокия замолчала. – Знал бы я, что у Демида такой сынок народился, своими бы собственными руками в колыбели удавил. Да и сейчас не поздно, мне кажется.

– Он не ходит больше один, набрал новую свору, страшнее прежней. Никому не доверяет, всего боится. Понимает, что многим как кость в горле. В городе его боятся очень, но и ненавидят тоже сильно. Желающих на его могиле сплясать много.

– Желающих много, да только он что-то до сих пор жив. – Кайсы сплюнул себе под ноги. – Ничего, придет время…

– Кайсы, – позвала Евдокия, – расскажи про Федю. Какой он? Не сломала его каторга?

– Сломала? – Кайсы посмотрел на женщину как-то странно, искоса. – Прошлась она по нему знатно. Что есть, то есть. Я когда его первый раз увидел, подумал, что ошибся. Парня же молодого искал, а он… и не старик вроде, и двужильный, а взгляд мертвый какой-то. Словно жить ему больше незачем.

– Мы ему писали. И я, и Аким Петрович. Айви так та вообще каждый день, считай. Не получал он от нас весточки, выходит?

– Это каторга, Евдокия. – Кайсы покачал головой. – До меня ваша весточка сколько лет шла. А до него… Я не спрашивал, но, думаю, одного письма от Айви ему бы хватило, чтобы за жизнь зубами держаться, не отпускать. А он не держался, ничего не боялся, на рожон пер. Ты не узнаешь его, Евдокия. Он сам себя не узнал. Бывает, что люди так сильно меняются, словно шкуру старую сбрасывают. Вот и он старую сбросил, а новая все никак не нарастет. И когда он про Айви узнает… – Кайсы замолчал и молчал очень долго, будто обдумывал что-то очень важное, а потом сказал: – Но обманывать его нельзя. Тут одно из двух: он за ней следом уйдет или станет мстить. И тогда не завидую я тому выродку, который девочку мою угробил…

Дальше шли молча. Да и о чем говорить, когда все самое важное, самое страшное уже сказано? Вот только тревога все сильнее, а серебряный браслет, завернутый в холстину, с каждым шагом наливается тяжестью, того и гляди, сделается совсем неподъемным.

Не подвело предчувствие… Стоянка у догорающего костра оказалась пуста, а в кристальном рассветном воздухе витал сладковатый запах горелой плоти. Кайсы подбежал к костру, матерно выругался.

– Ушел, – сказал он.

– Значит, мы сейчас за ним пойдем. – Евдокия поправила ружье. – На озере его нужно искать, некуда больше ему идти.

Отец Айви криво усмехнулся, надвинул на глаза шапку.

– Тяжело будет. В прошлый раз я его из воды вытащил. Считай, нам с ним обоим повезло. Но видела бы ты, как он ярился, когда понял, что на остров ему ходу нет. Не глаза – а бельма серые. Был человек – и не стало человека. А что стало, на то смотреть страшно.

– Мы не будем к нему подходить. – Ружье сделалось совсем уж неподъемным, каменным, а сердце тревожно заухало, забилось о ребра. – Аким Петрович, как без браслета остался, никого к себе близко не подпустил. – В ноздри снова шибанул сладковатый запах крови, а в ушах послышалось назойливое жужжание. Евдокия отмахнулась и от запаха, и от жужжания, сказала решительно: – Придется стрелять.

И Кайсы не стал возражать, кивнул, соглашаясь с тем, что выхода иного нет. Заговорил он лишь, когда они шли, почти бежали к озеру.

– Просто ранить его не получится, стрелять нужно наверняка, почти насмерть. Иначе он нас убьет.

Почти насмерть…

– Ты можешь сделать так, чтобы остановить его, но при этом не убить?

Она не знала, знала лишь, что иного выбора ни у них, ни у Федора нет. Аким Петрович прожил на Стражевом Камне долгую жизнь, научился управляться со своей заемной силой, обуздывать безумие, а Федя пока этого не умеет. Слишком долго он был вдали от острова, слишком мало знал о себе и серебре. Нужно стрелять. По-другому никак. И когда придет время, ее рука не дрогнет.

Евдокия так думала до тех пор, пока не увидела Федора…

Да, Кайсы рассказал, что он пережил, каким стал. Да, она готовилась к этой встрече, но все равно оказалась не готова… Она помнила его юношей, молодым, наивным мальчиком с глазами, ясными, как июльское небо, вихрастого, с улыбкой на веснушчатом лице, а увидела изломанного, заматеревшего, озлобившегося, обезображенного мужчину. И не узнала… Она не узнала в нем Федю, которого в душе почти с первого дня знакомства считала родным племянником, своим мальчиком.

– Вот он теперь какой. – Кайсы крепко сжал ее плечо, то ли ободряя, то ли пытаясь удержать. – Но он все равно светлый, Евдокия. Несмотря на эту тьму вокруг, он остался человеком.

Федор не был похож на человека. На безумца, на зверя, на чудовище – но не на человека. Он стоял по пояс в воде. Ноздри его раздувались, а единственный здоровый глаз казался слепым. И этим слепым, подернутым желтым туманом глазом он смотрел, кажется, прямо Евдокии в душу. Смотрел, ненавидел, хотел убить…

Он шел медленно, неспешно, но в движениях была какая-то особая змеиная грация, и броситься вперед Федор мог с точно такой же змеиной стремительностью.

Зажужжали невидимые мухи…

В воздухе остро запахло кровью…

– Стреляй, – прошептал Кайсы, а когда Евдокия не шелохнулась, заорал во все горло: – Да стреляй ты, женщина!