Меньше чем через две десятых после того, как мы вылетели из Бруклина, мы уже парили над Мэнским заповедником. Не представляю, почему некоторых так тянет в Мэн. Холодные скалы, холодный ветер, холодная вода. И деревья — множество деревьев. Наш мегаполис не распространился так далеко на север и, возможно, никогда туда не дойдет. Пещера находилась прямо под нами — черная дыра в скальной породе, довольно высоко над уровнем моря.

Я посадил флитер и повернулся к ней:

— Повтори еще раз, что ты здесь делала.

— Взяла коробку, которую дал мне Кайл, и отнесла ее в пещеру.

— Коробка была большая?

— Примерно вот такая. — Она очертила в воздухе прямоугольник размером сантиметров двадцать пять на десять. Как раз подходящий размер для того, чтобы спрятать там сто ампул с земом. — Я принесла коробку в пещеру, и голос откуда-то из темноты сказал, куда ее поставить. Я поставила коробку и ушла.

— И все? Больше ничего?

— Ничего. Я села во флитер, который доставил меня сюда, велела вернуть в порт Эл-Ай. Там мы должны были встретиться с Кайлом и вместе улететь в челноке.

— Но он так и не пришел.

Она печально покачала головой:

— Нет.

У меня в голове все начинало мало-помалу складываться; оставалось лишь обследовать пещеру, чтобы подтвердить зародившиеся подозрения.

Харлоу-К я оставил во флитере под предлогом того, что я взял куртку, а она нет. Я пошел в пещеру, светя себе фонариком из флитера. Как только я вышел, в лицо мне хлестнул порыв соленого ветра. Мне было как-то странно, что все вокруг меня настоящее. Никаких голограмм. После мегаполиса живая природа сбивает с толку. На просторах побережья Мэна я почувствовал себя голым и незащищенным. И обрадовался, когда наконец оказался в уютной и тесной темной пещере.

Его я обнаружил почти сразу. Я услышал вой и скулеж и пошел на звуки.

Не знаю, каким образом с ним сотворили такое. Должно быть, это изобретение марсианских колонистов. Я сразу понял, что здесь побывал марсианин — он оставил свою метку, нацарапал ее в грязи рядом с тем, что осталось от Баркема: большой круг, а в нем прочерчена линия экватора, и вдоль нее еще четыре кружка.

Нетронутой у Баркема осталась только голова. Она сидела прямо на прозрачной коробке, с открытым ртом и остекленелыми глазами, и моргала в свете луча моего фонарика.

Кроме спинного мозга и основных нервных стволов, никакого туловища не было. Ни кожи, ни мышц, ни костей, ни внутренностей. Все съедено, изгрызено, расплавлено — не знаю. Короче говоря, у него не было тела, и все. На запястьях и лодыжках еще сохранились остатки мышечной ткани, однако они соединялись с остальным только нервными узлами. Кажется, его нервы покрыли каким-то изолирующим слоем, чтобы на некоторое время сохранить их жизнеспособность, а потом растянули во всю длину прямо на каменном полу пещеры, усыпанном обломками горных пород. Там, где раньше у Баркема была грудь, теперь находился аппарат «сердце-легкие». Аппарат тихо шипел, нагнетая воздух в трубки, вставленные в его дыхательное горло, и пыхтел, прокачивая по артериям ярко-алую кровь, а по венам — более темную.

Он повизгивал при каждом моем шаге.

Сначала я подумал, что он боится, думая, что вернулись его мучители. Но потом я понял: просто он чувствует каждое сотрясение воздуха, и каждый мой шаг причиняет ему невыносимую боль.

Я подошел поближе и заглянул ему в глаза. Если у него и были мозги, сейчас он почти совсем их лишился. Нервная система, растянутая на холодном полу пещеры, окончательно свела его с ума.

Однако зрачки его еще реагировали на свет: они сузились.

— Боженька… — От долгих криков его голос стал таким хриплым, что почти не был похож на человеческий. — Это… ты, боженька?

Я понял, что он меня не видит. Он разговаривает со светом и выталкивает из себя слова, приноравливаясь к аппарату, подключенному к обрубку шеи.

— Ага, точно. Он самый.

— Можно… мне… умереть сейчас, боженька? С меня… хватит… боженька… я готов.

— Еще рано. Сначала ответь на несколько вопросов.

Он плотно сжал веки.

— Потом… боженька… Потом… После смерти.

— Нет, сейчас. — Я не дал ему возможности снова возразить. — Ты кинул марсианина, верно?

При упоминании марсианина он задохнулся, глаза закатились, лицо перекосилось от ужаса. Я понял, что мне надо продолжать в том же духе.

— Да или нет?

Мне показалось, он пытается кивнуть, но кивать он не мог, так как мышцы шеи были отделены от тела.

— Да… но толь…ко на нес…колько… флаконов.

— И он явился за остальными.

Он всхлипнул:

— Я… все ему… отдал.

— И все же он сотворил с тобой такое.

Он снова попытался кивнуть, а потом с трудом простонал:

— Урок…

Верно. Марсианин преподал ему хороший урок. Марсианин славится своей жестокостью. Когда узнают о том, что он сделал с Баркемом, больше никто не осмелится обмануть его.

— Значит, он смылся с земом и с деньгами.

— Нет… Он думает… что деньги… у Йоко.

Значит, марсианин получил свое. Подручный Йокоматы попытался кинуть его; видимо, Баркем подсунул в коробку несколько флаконов с простой водой, но марсианин раскусил обман. Марсианин забрал зем, за который он заплатил. Сейчас он, несомненно, уже находится на полпути к Марсу.

Зато Йокомата не получила денег. Ей не заплатили! И теперь она рвет и мечет. Ей необходимо вернуть свое прежде, чем все узнают о том, что ее первый помощник обманул ее. Если она останется без наркотика, без денег и без Баркема, она, что называется, потеряет лицо.

— Где деньги?

— Боженька… разве… ты… сам… не знаешь?

— Конечно, знаю. Но тебе полезно покаяться в грехах. Очистить душу от скверны.

— В порту Эл-Ай… В камере хранения… я там их спрятал…

— А ключ?

Он всхлипнул — а может, попытался засмеяться?

— Я спрятал его… только ты… сможешь его найти.

— Где?

— У существа… которое… создал… не ты.

Тут он снова захрипел и закатил глаза. Чем больше я спрашивал, тем сильнее он закатывал глаза и хрипел. Я испытывал сильное искушение дотронуться до оголенного нерва, чтобы привлечь его внимание, но мне было противно даже думать о том, чтобы прикоснуться к нему.

Я сменил тему:

— То есть у девушки из Дайдитауна?

Он широко раскрыл глаза:

— Ты… и правда… бог!

— Мы это уже выяснили. Зачем она тебе сдалась?

Его верхняя губа дернулась; лицо перекосилось в подобии презрительной усмешки.