Еще не было крыльца, не было изгороди, ворот и привычного двора, еще между бревнами сруба не высох уплотнительный зеленый мох, а в дом вселились Голофаевы. Мать с отцом, десять детей. В летние дни мать все время варила что-то на костре, пьяный отец сидел рядом или спал в доме. На работу он выходил, только когда за ним приезжал на лошади, ругаясь, бригадир. Дети с нами не смешивались – все время крутились вокруг дома, вокруг своей матери.

И вся улица, все соседи вдруг словно поняли, что появилась дополнительная ко всем другим занятиям забота, даже обрадовались ей – стали ходить к Голофаевым, носить еду, одежду, просто поговорить, посидеть у костра возле дома. Если шел кто-нибудь по улице с банкой молока или каким-нибудь свертком, то наверняка к этому дому. Мне тоже нравилось носить туда молоко, после этого я гулял уже с другим чувством, как будто выполнив необходимую обязанность, и мог придумывать для себя новое занятие. Казалось, что от этого оно становится интереснее.

Однажды их маленький ребенок засунул себе в нос фасолину и чуть не задохнулся, ее еле достали. Взрослые говорили при случае: а вот помните, как у Голофаевых… Как будто те приехали сюда только затем, чтобы показать: нельзя давать маленьким детям играть мелкими предметами.

Я учил одного из них, моего ровесника, плавать. Мы барахтались на мелководье, и я показывал, как надо грести руками и бултыхать ногами.

Потом Голофаевы уехали. Дом опустел, как будто не противился этому, как будто стал самим собой. Дверь и окна были заколочены досками, мы играли вокруг, не приближаясь.

Прошел год, может быть, два. И так же неожиданно в этом доме стала жить большая цыганская семья. Цыгане приехали на телеге, подняли оглобли, сделали шатер, так же стали жечь костер рядом с домом днями и вечерами. И так же потянулись к ним соседи с молоком, едой, одеждой. Все было так же!

Однажды я шел из леса, переходя по мостику речку, увидел, как в воде у самого берега на мели плещется цыганенок. Я решил показать ему, как надо плавать, было понятно, что он не умеет. Но он не стал меня слушаться, молча помотал головой, быстро оделся и побежал по лугу. Я смотрел ему вслед, удивляясь повторению. А дом, глядя окнами с высокой улицы на меня, стоящего внизу на берегу речки, словно извинялся за то, что вышло все не так, как в первый раз, – полного совпадения не могло быть.

Не было полного совпадения и в том, что цыгане уехали так же неожиданно, как Голофаевы, но мне было достаточно повторения этих событий, чтобы почувствовать: дом никогда не станет другим, никогда не избавится от одиночества, никогда и никому не даст его развеять. Я жалел этот дом, как жалеют кривую вербу или расколотый молнией дуб – ничего не изменить и не поправить.

Я часто просил отца рассказать, как появился наш дом. Сам я этого не помнил, родился уже в построенном. Мне нравилось слушать рассказ, похожий на сказку, а отцу нравилось рассказывать.

Отец строил сам с помощниками-соседями и маминым братом, моим дядей. Долго, несколько лет, приходилось и жить в доме, и достраивать его одновременно. Отец слышал по ночам, как дом оживает. Вот только не хватило денег, и фронтон зашили старыми досками. После этого отец потерял покой. Он чувствовал, что дом обиделся на него, как будто поник всем своим видом, заболел. Как будто не мог дышать, как будто не радовался ни новой крыше, ни стенам, ни окнам. Терпел. А вместе с ним терпел и отец. Не спал ночами, выходил на луг и не мог даже глаза поднять, чтобы взглянуть на эту несправедливость, которую, конечно же, он собирался исправить в будущем. Но как, когда? Тяжело было надеяться на это будущее. Отец не выдержал, влез в долги и купил новые красивые доски, на которых лобзиком выпилил простые, но подходящие узоры. Прибивая эти доски, он представлял, как ласточки слепят гнездо под самым коньком крыши, на самом верху фронтона.

Я понял, почему отец так любит отходить подальше на луг и смотреть оттуда на дом, переводя взгляд вверх, на облака.

– А что же было на месте нашего дома раньше? – спросил я.

– Наш прежний дом. Маленький, тесный. Одно место в нем я всегда почему-то вспоминаю: окно и рядом этажерка с книгами. Тот дом разобрали и увезли куда-то на новое место, потому что бревна были хоть и старые, но крепкие. Так что стоит где-то наш дом. Его нельзя изменить, вот в чем дело.

Кто на кого похож: дома на людей или люди на свои дома?

16

Любая часть Холочья была частью не только его, но и всего, что было больше. И эта маленькая часть, вытекая из Холочья в огромное пространство, оживлялась сама и оживляла весь мир. Речка, лес, деревья, дома, улица, люди, я сам – все словно существовало где-то еще, и это стремление к своему невидимому отражению и было жизнью. Во всех предметах, во всех словах, в каждом взгляде таилось больше смысла, чем казалось вначале, надо было только освободить этот смысл и не удерживать его на привычных местах. Я чувствовал это расширение пространства, как будто переносился в сказку или сон, где начинали действовать неведомые раньше силы.

Вечером, уже в сумерках, я пошел за водой к колодцу. Почему мне нравились всякие необычные действия? Ведь воду можно было принести и днем, она и оставалась еще в ведре, но, наверное, я хотел порадовать отца, он любил после работы напиться свежей воды, а может, мне просто хотелось заглянуть в колодец и увидеть там, в глубине, отраженные звезды. Ведро разбивало это отражение и словно зачерпывало мельтешащие искры.

Я шел и чувствовал себя не маленьким, а чуть ли не взрослым человеком, завершающим затухающий день не обычной прогулкой, а полезным делом, во время которого можно заодно посмотреть на остаток заката за полем, на туман над речкой, на затихшие и засыпающие дома. Самый дальний, крайний на улице дом тети Зои и дяди Шуры уже почти слился с темнотой, соседний дом Голофаевых готовился к этому – как будто темнота входила, вползала на улицу со стороны поля.

Колодец был напротив двух домов Ганжиных с общим двором. В новом доме жили Сергей и Марыля с детьми, старшим из которых был тот самый Мишка,