Она поспешно нажимает кнопку отбоя. Он среди друзей, им весело, музыка… женщины, наверное…

Каждый умирает в одиночку.

Народу собралось тьма-тьмущая. Бизнесмен-меценат Речицкий размахнулся на три ящика коньяку от себя лично. Горели разноцветные фонарики. Люди все прибывали. Закуски, правда, почти не было — Колька Башкирцев пожадничал, решил: раз тусня на его территории, то можно и со своими продуктами. На столах под стенами громадной, как городская площадь, мастерской стояли плетеные тарелочки с орешками, соленым горохом, чипсами, крекерами с крошкой сыра и тому подобной ерундой западного образца. В торце помещался импровизированный бар, который жаждущие грозили взять штурмом и где едва успевал поворачиваться длинный молодой человек в белой рубашке и галстуке-бабочке.

А с другой стороны — вы что, сюда жрать пришли?

Явились мэтры, известные художники и просто художники; пришла молодежь — разномастные мелкие рыбешки и богемный планктон: оформители, дизайнеры, графики, иллюстраторы, театральщики — нахальные и бесцеремонные ниспровергатели канонов. Артистическая богема.

Все или почти все отметились на выставке Корфу и теперь пришли творчески пообщаться в неофициальной обстановке. То тут, то там вспыхивали скорые драчки насчет культурной ценности творчества художницы. Одни считали, что смогут лучше, дайте только пару миллионов на раскрутку, другие — что в ее картинах есть нечто… Настроение, магия, таинство, пограничное и запредельное нечто . Третьи — что Майя Корфу обыкновенная истеричка!

— Мой друг философ Алексеев, — представлял Виталя Щанский Федора, прикладывая его при этом сильной, как у грузчика, рукой, неожиданной для художника, привыкшего к кисти. После чего предлагалось выпить за знакомство. Федор пригубливал слегка — не любил пить в незнакомых компаниях, да и желания не было. Он с удивлением понял, что с нетерпением ожидает появления художницы, и все время поглядывал на дверь.

Майя Корфу и сопровождающие лица запаздывали.

Наконец она появилась и растерянно остановилась на пороге, обводя взглядом толпу. Снова в черном. «Майя Корфу!» — прошелестело по залу, все повернулись и зааплодировали. Она смотрела беспомощно, даже рот приоткрыла от волнения, на шее появились красные пятна. Потом неуверенно помахала рукой — скорее пошевелила пальцами, чем помахала.

— Майка! Лапочка! — ревел Виталя Щанский, прокладывая путь к звезде и таща за собой Федора. — Дай я тебя, мать, от души, по-нашенски!

Он схватил ее в объятия, сдавил, расцеловал три раза. Отодвинул и сказал деловито:

— Мой друг Федор Алексеев! Философ!

Она кивнула. Их глаза встретились, и Федор увидел, что она испугана. Он шагнул вперед, отделяя ее от толпы. К ним уже спешил Речицкий с бутылкой шампанского и бокалами. Пробка взлетела в потолок, шампанское запенилось в бокалах. Он протянул один из них Майе. Она, замявшись, взяла, но пить не стала — держала в тонких пальцах. На них напирали. Речицкого толкнули, и он уронил свой бокал. Федор протянул Майе руку и повел за собой, проталкиваясь сквозь толпу. К счастью, внимание народа переключилось на стриптиз, который закатила нетрезвая гостья, и они беспрепятственно вышли на улицу.

— Вызовите мне такси, — сказала Майя хрипло. — Я не ожидала… такой толпы. Я думала… Пожалуйста! Господи, как глупо!

Она протянула ему руку. Ее пальцы были холодны как лед и слегка дрожали.

— Я отвезу вас, — сказал Федор.

Она не ответила, и они пошли к его машине…

— Я был на выставке, — заговорил Алексеев, когда они выехали из города и за окнами машины замелькали пригородные дачи и коттеджи.

Майя не ответила, пропустила подачу. Сидела безучастно, обхватив себя руками. Смотрела в окно. В черном платье, с белой полоской колье на шее.

Вокруг тянулись бесконечные поля, затянутые прозрачным туманом, густевшим на глазах. Они ныряли в низинку, и тогда фары упирались в сплошную белую стену, выныривали — и видели звезды. Туман клубился, лепя фантастические фигуры, шуршал, тянулся шлейфом и казался живым.

— Они хорошие люди, но немного шумные… — вдруг сказала Майя. Тон у нее был извиняющийся.

— Немного? — Федор едва не расхохотался. У него до сих пор звенело в ушах от рева музыки, громких голосов и ныло плечо от панибратской ладони Витали Щанского.

— Я не привыкла к… толпе, боюсь… как это называется? Боязнь толпы?

— Охлофобия, кажется.

— Вы считаете меня сумасшедшей? — вдруг спросила она.

— Нет, — ответил Федор не сразу.

— Один критик назвал меня очаровательной сумасшедшей мадам Корфу.

— Критикам тоже нужно жить.

Майя рассмеялась. Он чувствовал, что она рассматривает его.

— О моих работах вы такого же мнения?

Теперь рассмеялся Федор.

— Нет… наверное.

Он чувствовал, что ей действительно интересно его мнение, что это не кокетство или требование комплимента.

— У вас фантазия дай бог каждому, но я пока не разобрался в вашем творчестве. Во всяком случае, это сегодня востребовано…

— Вы действительно философ?

— Философ — громко сказано. Преподаватель философии будет вернее.

— Вы забыли прибавить «скромный». Какая разница? Раз вас повело в эту сторону, значит, есть мысли в голове…

Федор подумал, что сейчас она спросит о смысле жизни, но она не спросила. Помолчав, сказала:

— Востребовано, да. Но не только. Это просто совпадение. Я счастлива, когда работаю, одна в мастерской, окна раскрыты, яркий солнечный день, тишина… мои собаки рядом, даже запах краски радует… Я безмерно благодарна своему мужу за то, что мне не нужно создавать… товар, крикливо его рекламировать, участвовать или, как сейчас говорят — тусоваться… Понимаете, я просто пишу, рисую, строю без цели, без мысли, а потом иногда появляется смысл… сам по себе. А выдумки про подсознание, грань между реальностью и потусторонним, здесь и там просто эквилибристика, дань моде, иначе все, кто пишет в этой манере, считались бы психопатами. Не без них, конечно, как и везде, но таких единицы.

Федор промолчал. Он чувствовал примерно так же, но оставил свое мнение при себе. Он давно заметил, что мэтра раздражают критические замечания дилетанта, не просто раздражают, а приводят в ярость. От поклонника требуется лишь одно — восхищение. О живописи Федор мог судить в режиме «нравится — не нравится», а попытки объяснить, что хотел сказать автор, гиблое дело. Иногда ничего не хотел.

— Какой вы меня себе представляете? — вдруг спросила Майя.

И снова Федор почувствовал, что ей это интересно и почему-то важно, и нужна правда.

— Одинокой, напуганной, сторонящейся людей, — сказал он, не раздумывая, с ходу. Подумал и добавил: — Не прощающей… возможно.