— Нет, не шучу. Покажи мне, пожалуйста, свою руку. Скажи: «Я хочу, чтобы ты увидел мою ладонь». Поближе, пожалуйста, поближе. Не бойся, это всего лишь рука. Вот так…

— Хочу показать тебе мою руку. Посмотри, пожалуйста. У меня красивые ладони… Нет, нет, еще раз. Хочу показать тебе мою руку. Мою ладонь. На каждой по пять пальцев. И мои ногти накрашены.

— Вижу, они очень красивые.

— А вот здесь меня кот оцарапал. Но уже зажило.

— Я могу поцеловать эту царапину?

— А здесь у меня шрам. Когда-то мы с одним мальчиком договорились, что будем каждый день в восемь часов вечера писать друг другу письма. Он жил не в нашем городе. Будем писать письма при свете свечи, в одно и то же время каждый день. Словно мы вместе в то мгновение. У меня была пластмассовая ручка…

— Какая?

— Тоненькая, но с очень мягким, хорошим стержнем.

— И что?

— Я ее подожгла от свечи и стала писать горящим фитильком. Это было очень романтично — писать тем, что горит. Но пластмасса растопилась и упала огневой каплей в углубление между средним и безымянным пальцем…

— Здесь? Я могу прикоснуться?

— А ручка продолжала гореть. Я думала, это хороший знак, на всю жизнь. Так и сидела с горящим пальцем, даже не вскрикнула. А кусочек пластмассы потом застыл и упал, но на коже был ожог, и до сих пор остался след. Бороздка в моем теле. Она долго не заживала. Отметина, будто от обручального кольца. Как звали того мальчика, которому я писала? Ручка была серо-голубая, с завинчивающимся колпачком и довольно короткая…

— А здесь что?

— А это родинка.

— А как называются эти пальцы — этот, и этот, и тот?

— Это — большой, это — указательный, далее — средний и безымянный. От безымянного пальца левой руки сосудик идет прямо к сердцу. Поэтому на нем и носят обручальное кольцо…

— Можно дотронуться до безымянного пальца? Я дотронусь до твоего сердца.

— Не знаю…

— Я хотел бы прикоснуться к нему, но я не сделаю ничего против твоей воли. Прошу тебя.

— Да… можешь…

— Чувствуешь? Я прикасаюсь к твоему сердцу.

— Да. А здесь я поранилась.

— Не бойся.

— Когда я показываю тебе свою ладонь, то чувствую себя обнаженной…

— Какие у тебя руки?

— Когда обнимают и прижимают к груди — теплые.

— Можно я возьму твою ладонь в свою? Может, так станет теплее? Чувствуешь? Вместе теплее…

— Мама, дядя месяц уронил!

Она открыла глаза. Мальчик стоял в проходе между сиденьями, а мать судорожно дергала его за куртку.

— У меня больше нет сил на тебя. Все фантазируешь, придумываешь что-то!

— Мамочка! Мама, посмотри, дядя месяц уронил! — затянул мальчик тонким дискантом. Он поднял глаза, и тогда они встретились взглядом. От прежних огоньков не осталось и следа, только разочарование. А ведь мальчики не плачут!

— Дядя месяц уронил! — сказал ей мальчик. Его голос дрожал.

Двери открылись и закрылись. Она прислонилась лбом к стеклу и увидела, как женщина на перроне тянула мальчика за его жалкую курточку, а мужчина стоял рядом. Парнишка не поддавался, прямой, как ферзь.

Электричка двинулась, троица исчезла в темноте. Мгла за стеклом рассеялась, из-за туч выглянул месяц и осветил поля, деревья и заборы. За окном мягко засеребрилась ласковая ночь.

Ну вот. Еще две станции. Что делать? Нужно привыкнуть к одиноким возвращениям домой. После заявления, что они такие разные, что ей, с ее вечными фантазиями, нет места в его жизни, заполненной кредитами и обязательствами. Могла ли она остаться на секунду дольше? И зачем? Чтобы он отвез ее домой и попрощался у ворот? Чертовски заботливый, но уже чужой мужчина. Он должен был вздохнуть с облегчением, вернувшись из магазина с сигаретами и не застав ее дома. Если бы захотел, нашел бы ее. Он знал, куда она может пойти в это время. Куда она вынуждена будет пойти. Как же она его ненавидит!

Отныне она всегда будет носить перчатки.

Чего не хватало тому мальчику? Месяца?

Сейчас ее станция. С единственным фонарем. Дома она сразу же ляжет спать. И не будет ни о чем думать. Она почувствовала, как горят ее щеки. Больше никогда его не увидит. Никогда.

Она встала, повесила сумку на плечо. Вдобавок ко всему она промочила ноги. Если бы она знала, чем окончится этот вечер, надела бы другие… Она внимательно смотрела под ноги, словно балансировала над пропастью. Что недоступное другим видел тот мальчик?

Это???

Она нагнулась и подняла с грязного пола маленькую подковку. Вытерла ее пальцами — серебристую, стертую металлическую пластинку, какую обычно прибивают к подошве мужских ботинок, и покраснела.

Месяц! Конечно, месяц. Дядя уронил месяц!

Она сжала подковку в ладони. Слезы катились по ее лицу и падали на теплый свитер. Точно! Тучи. Месяц.

Поезд остановился, двери открылись. Она вышла на перрон. Желтоватый свет одинокого фонаря освещал крону ближайшей акации, ее грубые ветви. Поезд тронулся. Его красные огни напоминали глаза какого-то зверя. А дерево выглядело как перебинтованный калека.

Она сделала круг, направляясь к переходу. Как можно скорее домой. Отполированные дождем стекла блестели, как лезвие ножа.

От дерева отделилась темная тень. Она даже не успела вскрикнуть, как ее крепко схватили знакомые руки.

— Никогда так больше не делай, слышишь! — Голос у него был гневный, руки дрожали. — Никогда больше! Запомни это. Ни сейчас, ни через двадцать лет. Нельзя так делать. Никому. Я так боялся за тебя!

Он стоял близко, но был далеким. Боялся? За нее? Но… Чего она не поняла? Она молча стояла с безвольно опущенными руками, а он спрятал лицо у нее на груди. Как жена Лота, она была недвижна, словно мертвая. Боялся за нее. А сейчас он рядом. Это она далека. Она осторожно прикоснулась к его волосам. Он замер.

Она разжала пальцы, подковка выпала из ее ладони и зазвенела на мокром асфальте серебристым колокольчиком. Она крепко его обняла, а он поднял голову и посмотрел на нее.

— У тебя что-то упало, — сказал он. Его голос был таким, как никогда прежде.

Наклонился и поднял металлическую пластинку.

— Ты уронила месяц, взгляни, — прошептал он. И тогда она расплакалась.

В первый раз в жизни он поедет на море!

От восторга он не мог заснуть. Отец пришел домой довольно поздно, приоткрыл дверь в его комнату и произнес: