В те первые после возвращения дни Мартин учился, курил, ел и спал, но не улыбался и не играл на пианино. Его новым увлечением стало чтение «Преступления и наказания». Он постоянно носил с собой эту книгу, старую, в мятой бумажной обложке с загнутыми уголками. Поля потрепанных, в жирных пятнах, страниц покрывали загадочные пометки. Словно талисман, она всегда была при нем, в заднем кармане брюк.

В первое время у него ничего не получалось в постели, и однажды, устав от бесплодных, но упрямо повторяемых попыток, я просто оттолкнула его и сказала:

— Хватит. Это неважно.

— Нет, важно, — бросил он и, повернувшись спиной, убрал со своего плеча мою руку.

Импотенция прошла внезапно, однажды вечером, когда я повернулась, чтобы пожелать ему спокойной ночи, а он набросился на меня. Именно так. Никакого возбуждения, только ярость. Я стала для него полем боя. Он раздвинул мне ноги, схватил за плечи, прижал и просто вонзился в меня. Я расплакалась. Мартин замер, пробормотал «О боже» и с придушенным всхлипом упал мне на грудь. Мы плакали вместе, обнимая друг друга.

После того он каждый раз целомудренно чмокал меня в щеку и, пожелав спокойной ночи, отворачивался. Мы жили, как хорошие, вежливые соседи, до одного воскресного утра в 1946 году. Мартин, налив чашку кофе, сел за стол с «Чикаго трибюн». Дойдя до помещенного на второй странице объявления, он поднял газету и стал читать вслух:

Предрассудки и недоразумения, существующие в каждой стране в отношении иностранцев, являются серьезным препятствием для любой системы управления. Но если бы народы мира могли лучше узнавать друг друга, жить вместе и учиться бок о бок, то, может быть, они больше склонялись бы к сотрудничеству и меньше — к войнам и убийствам.

Когда муж опустил газету, я увидела, что он улыбается.

Первые американцы получили Фулбрайтовскую стипендию в 1946 году, и среди них был Мартин, восходящая звезда исторического отделения. Ему предстояло отправиться в Индию, встретиться с доктором Ширанживом из университета Дели и проследовать далее на север, в Симлу, дабы засвидетельствовать окончание британского правления в этой стране. Университет уже договорился о выделении для него рабочего места в помещении телеграфной станции «Рейтер» в Симле и бунгало в соседней деревне Масурла. Денежные средства на содержание семьи из трех человек выделялись небольшие, но достаточные.

Я тут же поспешила в библиотеку, где узнала, что Симла — это официальная летняя столица британских владений времен Раджа,[7]популярное место, куда, спасаясь от гнетущего зноя равнин, устремлялись английские семьи. Однако после того, как начатая по призыву Ганди кампания «Уходите из Индии» набрала силу, британцы стали покидать страну, и к 1947-му половина бунгало в Масурле уже пустовала.

Меня это предложение устраивало как нельзя лучше. Я уже представляла, как мы, оказавшись одни во враждебном окружении, возвращаемся к первым дням нашей благословенной изоляции. Я видела улыбающихся смуглых людей в белых дхоти и пестрых сари, пещерные храмы, освещенные масляными лампами, живописные железные дороги, змейками вьющиеся между горных склонов, раскрашенных слонов и священных коров, шумные базары с кобрами и играющими на флейте факирами. Я ощущала аромат жасмина и запах костров. Мы склеим наш давший трещину брак экзотическим клеем и заново откроем для себя тот зачарованный мир, который делили на двоих в наши первые дни.

Что сказать? Я была молода. Проведя в Индии три месяца, мы преуспели лишь в том, что благополучно перевезли наше несчастье и делили теперь только рутину повседневного житья-бытья, обходя друг друга так ловко, как будто существовали в параллельных вселенных.

В тот день, когда я, словно воровка, спрятала письма Фелисити и Аделы, Мартин пришел домой в приподнятом настроении, заряженный энергией, с оживленным лицом. Огонек надежды вспыхнул во мне. Обычно он возвращался замкнутым, поникшим, и если спрашивал о чем-то, то лишь о том, каким смертоносным карри его будут травить сегодня. Его не интересовали рассказы об уроках английского, которые я давала деревенским детям, — милые застенчивые лица, пытливый ум и смешной акцент, — он равнодушно пробегал взглядом по моим новым фотографиям.

Но когда Мартин ворвался в дом с горящими глазами, я позволила себе момент оптимизма. Может быть, наконец-то случилось что-то хорошее, что-то чудесное. Может быть, я даже смогу поделиться с ним своим секретом. Может быть, когда Билли ляжет спать, мы разопьем бутылочку вина и отправимся в веселое путешествие за сокровищами, разнесем на щепки бунгало в поисках других писем и с ними или без них свалимся в мятую постель. Он выглядел таким живым, таким возбужденным — помню, я даже пожалела, что не надела платье вместо слаксов.

— Мартин… — Я смахнула со лба прядь волос.

— Беда.

Та к вот из-за чего он такой возбужденный.

Билли, игравший на полу со Спайком, тут же поднял голову — его эмоциональный радар уже среагировал на что-то.

— Мам?

— Не сейчас, Лапшичка. — Я потрепала сына по головке.

— Что…

— Вам с Билли надо убираться отсюда. — Мартин бросил на стол портфель, замок расстегнулся, и на пол посыпались какие-то бумажки. — Черт! — рявкнул он, багровея.

Билли прижал к груди Спайка, и его нижняя губа предательски задрожала.

Мартин наклонился и взял его за подбородок:

— Эй, Бо-Бо? Я тебя напугал? Извини, сынок.

Он подхватил Билли на руки и поцеловал, не понимая, что сам же и распространяет панику. Я забрала у него мальчика и отнесла в спальню.

Избавленный от пыток Хабиба, Билли уже съел тарелку имбирного супа с курицей и запил сладким манговым ласси.[8]Я переодела сына в нашу любимую хлопчатобумажную пижаму, ту, что с Маленьким Паровозиком на груди, и положила на узкую кроватку. Лежа в нимбе рассыпавшихся по подушке золотистых кудряшек, он посмотрел на меня с недетской серьезностью.

— Папа злится на нас?

— Нет, Котлетка. Просто устал на работе. — Я забрала Спайка и, поглаживая сына по лбу, тихонько замурлыкала «Дэнни-бой».

Через пару минут он пробормотал:

— Глазки закрываются.

— Спи, малыш. — Я провела ладонью по сонному личику, поцеловала в щечку, опустила москитную сетку и вышла, оставив дверь приоткрытой.

Мартин сидел за столом в кухне, обхватив голову руками. Очки лежали у локтя. Я остановилась, подбоченясь — моя боевая стойка.

— Может, расскажешь, что случилось?