в Тампере он сидел на лекциях у самых дверей, никем не замеченный. А ведь известно, что даже люди более знаменитые считали: лучше быть первым в деревне, чем последним в городе. Почему же не мог поступить так и Аадольф Александр Халме? Второй Л же и главной причиной оказалась Эмма. Скромная девушка-труженица покорила юного портного тем, что искренне уважала его ученость, без тени иронической усмешки, с которой всегда смотрели на него другие.

Стоило ли метать бисер перед свиньями? Стоило ли говорить этим людям о правах женщин? Они же не представляют себе женщину иначе, как... Халме даже мысленно не позволил себе произнести грубое народное словцо,потому что хранил в сердце нравственное чувство, не только воспитанное просветительными лекциями, а подлинное, прирожденное, такое же, какое бывает у сельской учительницы.

Ну что им, этим мужланам, идея нации? Что им борьба за полноправие финского языка? Что им просвещение?

А как светила луна! Хотелось бы поселиться навеки у каждого холма, у каждой лощины, у каждого леса! Работать ради будущего все-таки стоило!

Невдалеке от большака, ведущего в пасторат, дорога н взбиралась на горку, с которой открывался вид на озеро. Халме остановился и с минуту стоял неподвижно, как статуя. Мысли о великом и возвышенном приходили ему на ум. И даже на лице появилось величаво-серьезное, или, как он выразился бы, «всемирно-историческое» выражение.[10]

Так вот она, земля отцов.

Лежит передо мной!

Глаза озер среди лесов

И нивы на груди холмов,

Меж серых скал и валунов —

Мой милый край родной!

Халме стоял неподвижно, чуть запрокинув голову. Вытянутая в сторону рука его была оперта на посох.

Наконец он снова двинулся в путь, но вдруг услыхал впереди на большаке возню и пьяные крики. Он остановился, выжидая, так как больше не хотел встречаться с ними.

Было слышно, что Канкаанпээ уговаривал Лаурила идти домой, и тот упирался:

— Тысяча чертей, не пойду я домой!.. Неужели вы не можете найти мне бабу? Мне баба нужна сию минуту!

— Ну перестань... Пойдем-ка лучше к Алине.

— Нет, дайте мне бабу... сейчас же разыщите.

Наконец прятелям удалось увести Анттоо, и голоса их затихли. Последними донеслись слова Преети:

— С нами, знаешь, того... У нас терпения хватит.

Когда все стихло, Халме двинулся дальше. Он иронически усмехнулся, как бы отгоняя от себя услышанное, и вернулся к высоким мыслям. По лицу его разлилось спокойное сияние, подобное безмятежному свету луны. Это был самодовольный покой того, кто многое видел и многое знает.

После ухода Отто Алма и Юсси стали готовиться ко сну. Они решили ночевать в новой избе. Ночь выдалась теплая, да и не хотелось оставлять без присмотра посуду и прочие вещи. Из стога на краю болота они принесли сена и расстелили его на земляном полу избы. Но прежде чем лечь, они еще раз осмотрели постройку. Даже нарочно отошли подальше, чтобы лучше охватить ее взглядом всю сразу. И все в ней казалось им безупречным.

Алма долго стояла и мечтательно смотрела на дом, заложив руки под передник. В последнее время она расцвела. Ее здоровое, крепкое тело было на редкость ладным, стройным, несмотря на коротковатую талию. Льняная рубаха плотно обтягивала грудь. Туго повязанный передник подчеркивал ширину и округлость бедер. Цветастый летний платок спустился на затылок.

— Вот только имени у нашего дома еще нет.

— Есть имя.

— Какое же?

— Коскела.

Алма одобрила название. Конечно, она все равно не могла бы отвергнуть его, но оно ей действительно понравилось не меньше, чем то, которое она втайне придумала сама—теперь оно так и останется ее тайной: «Куусимэки»— «Еловая горка».

Лежа на свежем сене, супруги тихо вели немногословную беседу. С огорчением вспоминали они ссору, которой закончился ужин. Их разговор перебила долетевшая издали, с большака, залихватская песня Отто:

Вот на старости у Матти

Стала бабка помирать.

Матти к пробсту поспешает

Свое горе рассказать.

••••••••••••••••••••••••

Дашь хорошую корову —

Бабку с миром схороню…

— Ох, господи!.. Как раз около пастората!

— А то где ж!

— Но, право, работник он редкостный.

— Что и говорить. Однако стычка-то по его вине вышла. Небось, Анттоо давно всем известен. Ну зачем было его зря дразнить, раз он шуток не понимает?

— Да-а... Ну, будем спать. Первая наша ночь в новом доме... Надо прочесть молитву.

И Алма прочла молитву, беззвучно шевеля губами. Юсси замер, исполненный почтения, хотя сам не молился.

Наступила тишина. Луна таяла в небе. Небосклон на востоке уже озарился светом нового дня. Над болотом сгущалась белая дымка.

ГЛАВА ВТОРАЯ

I

Жилую половину дома привели в порядок еще до наступления осени. Остальные помещения решили закончить постепенно, между делом. Для овец и телки соорудили маленький временный хлев из круглых неокоренных жердей, укрытый и утепленный дерном.

Юсси распахал порядочный кусок нового поля. Он пока поднимал только заливные лужки вдоль ручья, которые легко было расчистить.

На порогах он провозился неделю. Это была отчаянно тяжелая неделя, потому что валуны попадались все большие: едва ли не после каждого приходилось отдыхать, так как руки и ноги отказывались служить. Хорошо еще, что никто этого не видел.

Но зато теперь пороги были побеждены окончательно, и Юсси принялся углублять русло ручья. Это дело истребовало столь непомерных усилий, но изнуряло и выматывало душу тем, что ему не было видно конца. Задача оказалась труднее, чем можно было предполагать. Опустошенный, отупевший, неспособный уже ни на какую мысль, всецело поглощенный однообразной, изнурительной работой, Юсси рыл и рыл, и черная канава протягивалась все дальше к болоту, чтобы потом врезаться в его набрякший торфяник. Юсси копал без всяких измерений и расчетов, полагаясь только на глазомер, и вот наконец вода побежала по канаве, возвестив своим веселым течением, что все задумано и сделано правильно.

Но надо было рыть и рыть дальше. И хорошо, что мысли в голове как будто умерли. Юсси видел перед собой лишь черную илистую канаву и замечал только, как она удлиняется день ото дня. Лицо Юсси тоже словно омертвело: изрезанное глубокими бороздами, оно теперь выражало лишь вечную усталость. И в глазах, казавшихся пустыми, лишь редко-редко появлялся какой-то свет. По вечерам на вопросы Алмы он отвечал коротко, односложно. Последний же вопрос,