— Боги все замечают.

— Если не попросить их об обратном.

— А что ты хотела сказать мне, жрица?

— Я? Мой царь! Я хотела лишь выслушать.

— Что дает тебе право быть столь самонадеянной? Ты являешься в мои покои, подкладываешь в мою постель детей… по-твоему, ты обладаешь влиянием на царя?

Она слушала спокойно. Кто-нибудь другой расценил бы эти слова как приговор, но Нингаль и бровью не повела. Она знала царя, знала, как никто другой: сущность Навуходоносора была обнажена перед проницательным взглядом жрицы Гулы.

— Когда мышь, убегая от мангуста, попала в змеиную нору, она сказала: «Меня послал к тебе заклинатель змей. Мое почтение!»

— Ты умеешь сохранять присутствие духа. Я люблю таких врагов. Всегда приятно отправлять на смерть человека мужественного. Это не унижает ни тебя, ни его.

Навуходоносор заложил руки за спину и пошел вдоль фонтана.

— Но я не враг тебе! — воскликнула Нингаль.

— Нет, ты — не враг.

Навуходоносор выжидающе посмотрел на женщину, словно раздумывая, а так ли это на самом деле?

— У меня другие враги, — произнес он, наконец, после зловещей паузы, натянутой в воздухе, словно тетива ассирийского лука.

— Знаю их, — быстро сказала женщина и закивала головой. — Жрецы в обиде на тебя, мой царь. Они не хотят платить налоги. Они считают, что времена Хаммурапи уже не вернутся. Главный храм молчит, выжидает, как всегда.

— Жрецы не должны играть столь значительную роль в государстве. Это и так продолжалось слишком долго, — раздраженно сказал он. — Будет по-моему!

Навуходоносор тяжело опустился в кресло с широкой спинкой и подлокотниками. Резьба по слоновой кости и отшлифованный лазурит украшали его, покоилось оно на лапах Шэду. Нингаль с поклоном придвинула низкую скамейку, и царь поставил одну ногу, поправляя широкое платье.

Жрица, не спеша, прохаживалась перед ним, уперев ладони в полные бедра. Ковры заглушали шаги. Искоса поглядывая в сторону царя, Нингаль поднималась на мыски, и Навуходоносор из-под тяжелых век смотрел на ее обнажающиеся блестящие голени.

— Они ставят мне в вину неуважительное отношение к культу, будто бы я не почитаю богов, — проговорил он, сглатывая горькую слюну. — Считают, что именно они возвели меня на трон. А разве я не расплатился? Построены многочисленные храмы по всему государству. А сколько их лежало в руинах и запустении! Теперь же там даров несметно. И все это в миг сбрасывается со счетов, стоит только царю заикнуться о налогах!

Навуходоносор рассмеялся.

— Поистине омерзительна эта крысиная возня.

— Не забывай, мой царь, о влиянии жрецов на население. Ты знаешь, эти маги способны на все. Они будут отстаивать свои интересы.

— Знаю, знаю…

Он откинулся на спинку кресла. Нингаль села на ковер и стала растирать его ступни.

— Все знаю, — повторил он. — Влияние жрецов велико, но у меня хватит сил поставить их на место.

— Мой царь, ты крепок словом и делом. Ты вел войны именем Мардука. Так пусть он покровительствует тебе в новой борьбе, — прошептала жрица.

— Да, да…

Навуходоносор смежил веки. Боль отступила. На царственном лице промелькнуло подобие улыбки.

— Ты сокрушишь их, — продолжала Нингаль, вкладывая весь свой трепет и жар в умелые пальцы, разминающие ступни царя.

— Есть кое-что иное, что беспокоит меня.

— Что же? Или кто?

— Мой сын, — отрывисто проговорил Навуходоносор. — Боюсь, для Авель-Мардука скоро настанут трудные времена.

— У юноши большие шансы стать хорошим царем, — возразила Нингаль.

— Может быть, если бы он интересовался тем, что происходит вокруг, и делами внутри государства. Но Авель-Мардук — воин. В походах он счастлив. Когда нет войны — охотится. А его молодая жена спит одна на ложе.

— Он умен, и, значит, все придет само.

— Если только на это будет время.

Маленький раб, дремавший на циновке у порога, вдруг вскинул голову и уставился на дверь. В узкой щели мелькнула белая одежда жреца. Это было очень странно, ведь в тронном зале сейчас никого нет. Стражники не пропустят даже жен царя.

Но присутствие жреца — это вызывало сомнения, а значит, не происходило вовсе. Скорее всего, показалось. И мальчик, уткнувшись лбом в циновку, крепко заснул.

Адапа попытался заснуть, но недовольство собой не давало этого сделать. Как он мог позволить ей уйти, проскользнуть мимо него, словно тень, и исчезнуть?

Вторая встреча с незнакомкой была такой же мимолетной и такой же пронзительной, словно росчерк молнии — непонятный знак на табличке неба.

Адапу всегда поражала жизнь, само существование, начало которого — случайность. Как слепой случай порождает совершенство? Вот этого он понять не мог. Адапа долго размышлял, случаен ли он здесь, а если нет, то для чего пришел в этот мир.

Ответа не было. Адапа ставил опыты. Пойманной бабочке отрывал крылья, и она, изуродованная, умирала на горячей каменной скамье. Адапа ждал, и ничего не происходило. Убита красота, разрушен маленький космос, а в мире ничего не изменилось. Он пугался. Так вот и он, когда-нибудь уйдет, а мир не откроет глаз, чтобы проводить его навсегда.

Он убегал в дальние уголки сада, к самой ограде, заросшей тамариском, и просиживал там подолгу, размышляя или разбирая клинопись на табличках, которые прятал под скамьей.

А теперь он знал ответ. Истина оказалась проста, и в этой простоте было счастье. Это, конечно, страшная глупость, что вчера, увидев ее во дворе школы, он не подошел, не заговорил с ней. Ему нравилось любезничать с девушками, молоть всякий вздор, тешить свое самолюбие, глядя, как они смущаются. Адапа считал это невинной забавой.

Ему, юноше из знатной семьи, были доступны развлечения. Всему суетному и праздному он предпочел науку. И все же ценил женскую красоту, восхищался ею, но не любил никого.

Весь день и всю ночь Адапа провел, думая о незнакомке, о ее платье цвета топленого молока с орнаментом по краю рукавов, об ее маленьких ступнях с острой косточкой на щиколотке и длинных косах, в которых блестели монеты.

Вспоминая о ней, он чувствовал возбуждение. Это было вожделение, он желал обладать незнакомой девушкой, слишком желал. Поздним вечером, когда были погашены светильники, он испытал наслаждение, смешанное со стыдом, собирая в ладонь теплую сперму. Подушка была горяча, постель пропитана его потом. Он свесился до полу. Все было другое, даже циновки пахли иначе. Зато прошла эта ноющая боль в паху.

Да, Адапа мог совокупиться с одной из молодых рабынь, коих в доме отца было достаточно. В общем-то так он всегда и поступал, когда чувствовал зов плоти. Но теперь даже мысль об этом казалась постыдной.