часть дня баба Клава проводила в полях, то в сиделках чаще оставалась Настасья. Ей помогал старый облезлый кот бабы Клавы: как только в доме появилась больная девочка, он переселился к ней, обнимал, согревая ноги, и тихо мурчал, убаюкивая ее страхи.

– Поглядите на него! – дивилась баба Клава. – Такая любовь на старости лет! Всю жизнь такой дикий был, смурной, и вдруг – нате вам!

Жизнь потихоньку начала побеждать, высвобождая из когтей смерти не только Фросю, но и Настасью. Сейчас, когда она была занята заботой о больной девочке, мысли и воспоминания отступили на второй план. И хоть душа горела и болела по-прежнему, постепенно к кладбищенской сумасшедшей начал возвращаться почти утраченный человеческий облик.

…Фрося была еще слаба и не могла самостоятельно ходить. Во двор, на завалинку ее принесла баба Клава, чтобы девочка наконец подышала свежим воздухом и погрелась на солнце.

Утро было теплым и ласковым. Девочка с радостью вглядывалась в глубокое-преглубокое синее небо и медленно плывущие, легкие, словно перья райских птиц, облака. Удивительно яркими казались Фросе цветы, растущие во дворе, и маленькие жучки, которые продолжали свою обычную суету. Наблюдая за ними, Фрося вдруг поверила, что все, что произошло в ту черную ночь на кладбище, было всего лишь кошмаром, фантазией болезни. В мире, где все остается на своих местах, просто не могло произойти того, что осталось обрывками сумрачных воспоминаний в ее горящей голове.

Но вскоре оказалось, что покой пришел ненадолго… Едва баба Клава, взяв хлыст и узелок с обедом, вышла со двора, а Ефросинья осталась одна, к ней на колени камнем упала мертвая ласточка. На лапке ее болтался лоскут ткани. «Ведьма, и ты умри!» – было написано на нем кривыми угольно-черными буквами.

Как только девочка увидела эти слова, прекрасный мир ускользнул прочь, уступив место черноте. Она заливала глаза, и Фросино сознание снова начинало тонуть в бездонной пропасти, на дне которой ворочалась черная масса.

Фрося лежала среди цветов. Кругом все так же сновали насекомые и светило солнце, но девочка видела только черноту. Жуткую непроглядную черноту, отбрасывающую живые летучие тени. Призраки вновь накинулись на Ефросинью, и каждый из них кричал о своей ненависти и непрощенной обиде. Вглядываясь в эти пепельно-серые, рваные, почти бесформенные силуэты, девочка пыталась понять, нет ли среди них ее родителей, которые тоже сердятся, ненавидят и не могут простить…

Беспамятство и сильный жар едва вновь не забрали хрупкую, едва держащуюся в теле жизнь. И снова девочку спасли только любовь и терпеливая забота баба Клавы и сумасшедшей Настасьи.

Но тот, кто объявил девочке войну, не собирался сдаваться. Кто-то сумрачный и жуткий теперь не спускал с Фроси глаз, смеялся над всеми попытками ее защитить и выкидывал один за другим страшные фокусы. Как кошка, которая уже загнала мышь, уже свела ее с ума страхом, но медлит, упивается этой игрой на грани жизни и смерти…

С той поры Ефросинья не могла найти покоя, кошмары стали преследовать ее не только во снах, но и наяву.

Когда девочка выходила со двора, в нее летели камни с нацарапанными рожами, на заборе то появлялась, то пропадала надпись: «Ведьма, умри!»

Однажды Ефросинья проснулась среди ночи от резкой жгучей боли в груди. Открыв глаза, она увидела, что за стеклом пляшут языки пламени.

Под самым окном полыхало соломенное чучело, наряженное в пропавшую накануне Фросину одежду. Солома трещала, мелкие, как рисовые зернышки, искры летели и разбивались о стену дома, черный дым извивался в адской пляске над чучелом.

Боль в груди стала утихать, только когда ветер смел с травы последний пепел. В ту ночь Ефросинья больше не смогла уснуть, боялась даже ненадолго закрыть глаза. Она чувствовала, что черная тень притаилась в углу комнаты и наблюдает, наслаждается страхом, запертым во Фросиной груди.

Не спал в ту ночь и кот. До утра он смотрел в одну точку, подслеповато моргая. Когда нечто, что видел только он, приближалось к Фросиной кровати, кот начинал шипеть и кидаться на пустоту, защищая девочку от невидимой угрозы.

Западня

Идти на кладбище даже при свете дня было невыносимо страшно. Если бы не тайна, спрятанная в сердце, Фрося ни за что на свете не переступила бы снова границу между живыми и мертвыми и не перешла бы черту, отмеченную полусгнившим покосившимся частоколом.

Из дома бабы Клавы девочка выскользнула тайно, когда хозяйка погнала коров на пастбище, а тетя Настя забылась сном. Только с рассветом она обретала несколько часов покоя.

Баба Клава не одобряла поисков Ефросиньи. Когда девочка заговорила о том, что должна еще раз сходить на кладбище и попытаться поговорить с родителями, Клава гаркнула:

– Лучше на цепь посажу, но не пущу! Понятно? – Но, успокоившись, добавила: – Ходила, бродила ты по кладбищу, а правду нашла? Что едва не померла, это я видела, а чтобы тебе все отгадки на блюдечке выдали, такого не припомню. Не пущу – и точка! Настоящая правда может открыться только впереди, когда время ее придет. Учись жить с тем, что имеешь. Смотри вперед и все узнаешь, когда надо будет. А так и сама сгинешь, и никому от того пользы не прибавиться. Поняла? Вины твоей ни в чем нет, замаливать тебе нечего. И обиды в душе не тащишь – такой, чтобы под ее тяжестью сил идти не оставалось. А если любишь и скучаешь, лети вперед! От любви крылья вырастают, она такая! Даже из простого человека может сделать героя.

Пораскинь умом, и сама поймешь, вся эта история с кладбищем – чьи-то происки! Злой умысел. Те, кто умер, не сидят по могилам и не ждут, когда с ними кто-то поговорить надумает. У каждого своя судьба и свое место, ничто земное их уже не трогает, судьба-то решена. Мост на ту сторону они перешли, точки поставили. А если так, зачем им твоя жалейка? Сама-то подумай хорошенько, и сразу станет ясно. Происки это чьи-то. Силок это – и ничего больше!

Разговоры про смерть, кладбище и жалейку при сумасшедшей Стаське обычно не вели. Баба Клава и Фрося старались ее беречь и не напоминать о детях. Сама она тоже ничего о них не говорила и даже перестала кричать во сне. Только слезы бежали проторенным путем. Чтобы пересохла река материнского горя – заботы, тепла и крыши над головой было мало. Нужно было что-то иное. Примирение… Ей необходима была жалейка. И ночь, когда откроется ход в преисподнюю. И Фросе это тоже было по-прежнему нужно…