Но почему и зачем он путешествовал? – не отставала почтмейстерша, для которой путешествие без цели просто не существовало. Почему ?

Чтобы все видеть своими глазами, терпеливо отвечала синьора Сандерс. Войны, эпидемии, голод. В конце концов, что еще в наши дни могут делать журналисты, кроме как писать о несчастьях рода человеческого? – спросила она.

Почтмейстерша с мудрым видом покачала головой, все ее мысли и чувства были поглощены только что сделанным открытием: сын светловолосого лорда, любителя верховой езды, кричавшего на всех подряд; одержимый путешественник, корреспондент солидных газет! А есть ли какие-нибудь места, какой-нибудь уголок Божьего мира, который он изучал больше других? Думаю, чаще всего он ездил на Восток, сказала синьора Сандерс, задумавшись на мгновение. Он побывал везде, но есть такие англичане, которые только на Востоке чувствуют себя как дома. Наверняка именно поэтому он и в Италию приехал. Некоторые мужчины без солнца просто тосковать начинают.

«И некоторые женщины тоже», – пронзительно взвизгнула почтмейстерша, и обе они от души рассмеялись.

«Ах, Восток… – произнесла почтмейстерша со скорбным выражением на лице, склоняя голову набок, – там столько войн, одна за другой, почему же Папа Римский не положит этому конец?» Пока матушка Стефано развивала свою мысль, синьора Сандерс, казалось, вспомнила что-то еще. Она улыбнулась – сначала едва заметно, потом шире. Улыбка изгнанника, подумала про нее почтмейстерша. Она похожа на отставного моряка, думающего о море.

«Он раньше всегда повсюду таскал за собой целый мешок книг», – сказала синьора, – Мы в шутку говорили, что он крадет их в богатых домах».

«Он и сейчас с ним ходит!» – воскликнула почтмейстерша и рассказала, как Гвидо наткнулся на него в Лесу Графини, когда Школяр читал, сидя на бревне.

«Я думаю, он мечтал стать писателем, – продолжала синьора Сандерс все так же задумчиво, пребывая во власти воспоминаний о давно минувших временах. – Я помню, его отец что-то говорил. Он был в страшной ярости. Орал на весь дом».

«Школяр? Это Школяр был в ярости?» – воскликнула матушка Стефано, не веря своим ушам.

«Нет-нет. Его отец. – Синьора Сандерс громко рассмеялась. – Согласно шкале престижа в Англии, – объяснила она, – писатели стоят еще ниже, чем журналисты. А он по-прежнему занимается живописью?»

«Живописью? Он что, художник?»

«Он пробовал себя в живописи, – продолжала синьора Сандерс, – но отец и это ему запретил. Художники стоят ниже всех прочих, общество хоть как-то признает только тех из них, кто добивается успеха».

Вскоре после того, как все это стало известно – и эффект этой информации был подобен взрыву мощного артиллерийского снаряда, – кузнец (тот самый кузнец, в которого Сиротка запустила кувшином) рассказал, что видел Джерри и эту девчонку в конюшне синьоры Сандерс, сначала – дважды в течение одной недели, потом – три раза, причем они оставались там обедать. Школяр проявлял недюжинные способности в обращении с лошадьми – гонял их на корде и вываживал, показав врожденный талант и умение понимать этих животных и укрощать даже самых норовистых. Сиротка не принимала в этом никакого участия, сказал кузнец. Она сидела в тени, вместе с подругой синьоры Сандерс – «взрослым мальчиком», и либо читала какую-нибудь книгу из мешка, либо не отрываясь смотрела на Джерри ревнивым немигающим взглядом. Теперь-то все знают, чего она ждала: смерти его опекуна, И вот сегодня – эта телеграмма!

Джерри увидел матушку Стефано издалека. Какая-то часть сознания инстинктивно никогда не переставала наблюдать за тем, что происходит вокруг. Он заметил черную фигуру, ковылявшую по пыльной тропинке вверх, словно хромой жук; почтмейстерша пересекла прямые, будто по линейке прочерченные тени от кедров, поднялась по сухому руслу ручья и вступила в «собственный уголок Италии Джерри» – целых двести квадратных метров. Не так уж много, но достаточно, чтобы прохладными вечерами, если хотелось поразмяться, постучать по привязанному к шесту теннисному мячу. Он почти сразу же заметил голубой конверт, которым она размахивала; он даже услышал мяукающий звук, который она издавала и который непонятным образом перекрывал все другие звуки долины: шум машин и визг ленточных пил. Не прекращая печатать, он украдкой взглянул на дом и убедился, что девушка закрыла окно кухни, спасаясь от жары и насекомых. Потом, в точности как описывала впоследствии почтмейстерша, быстро спустился по ступенькам и пошел со стаканом вина в руке ей навстречу, чтобы перехватить ее прежде, чем она подойдет слишком близко к дому.

Школяр медленно, только один раз, прочел телеграмму. На текст падала тень. На глазах у матушки Стефано, внимательно наблюдавшей за ним, лицо Джерри осунулось, замкнулось, а голос, когда он заговорил, положив свою огромную мягкую ладонь ей на руку, звучал более хрипло, чем обычно.

– Вечером, – сказал он, выводя ее снова на тропинку, ведущую к деревне. Он хотел сказать, что пошлет ответ сегодня вечером. Огромное спасибо, матушка. Замечательно. Большое спасибо. Потрясающе.

Когда они расставались, она еще продолжала говорить без умолку, предлагая ему всевозможные услуги – заказать такси, носильщиков, позвонить в аэропорт, а Джерри рассеянно похлопал себя по карманам шортов в надежде найти там какие-нибудь деньги – мелкие или покрупнее: очевидно было, что он в этот момент совершенно забыл, что деньги теперь хранятся у девушки.

Школяр принял известие мужественно, доложила почтмейстерша в деревне. Он был очень обходителен – даже проводил ее немного по дороге к деревне; он держался сдержанно и достойно – только женщина, хорошо знающая жизнь, и так же хорошо знающая англичан, могла прочесть на его лице, какая боль и какое горе скрываются за этой сдержанностью; он был оглушен – даже забыл о чаевых. А может быть, это уже начала проявляться особая скупость, свойственная очень богатым людям?

А как вела себя Сиротка? – спрашивали деревенские. Разве она не рыдала, не взывала к Пресвятой Деве, притворяясь, что разделяет его горе и отчаяние?

«Он еще ей не сказал, – шепотом отвечала почтмейстерша, с сожалением вспоминая, что ей удалось только один разок взглянуть на девицу, когда она изо всех сил колошматила по мясу. – Ему еще надо обдумать, как с ней быть».

Деревня успокоилась в ожидании вечера, а Джерри ушел в поле и долго сидел там, глядя на море и держа на весу мешок с книгами. Он закручивал его горловину до тех пор, пока не дошел до предела и мешок не начал сам вращаться в противоположную сторону.

Прямо перед ним расстилалась долина, ее полукругом охватывали пять холмов, а дальше, за ними и словно бы над ними, простиралось море, которое в это время дня казалось лишь плоским бурым пятном на небе. Поле, на котором он сидел, представляло собой длинную террасу, укрепленную камнями; на краю стоял развалившийся сарай, который служил укрытием, когда они устраивали пикник или хотели позагорать так, чтобы их никто не видел. Это продолжалось до тех пор, пока осы не устроили в одной из стен свое гнездо. Сиротка увидела их, развешивая белье после стирки, и прибежала к Джерри рассказать, а он, недолго думая, схватил ведро с известковым раствором (известь нашлась в запасах ловкача Франко) и замазал все входы и выходы из гнезда. И потом позвал ее, чтобы девушка могла полюбоваться на плоды его трудов: вот какой у меня мужчина, вот как он заботится обо мне. Он и сейчас представляет, как она стояла тогда рядом с ним, крепко прижав руки к груди, глядя на застывающий цемент. Обезумевшие осы жужжали внутри, а девушка шептала: «Господи Боже мой. Господи Боже мой», слишком напуганная, чтобы пошевельнуться.