— Нет, сэр. Для вас хочу усладой быть.

Мистер Бартоломью молчит, и девушка вновь пытается его обнять, но теперь он отбрасывает ее руки.

— Оденься. И я скажу, как усладить меня.

— Я всей душою, сэр, — не отстает Фанни. — Так разъярю, что он восстанет, точно жезл, и уж на славу меня отдерете.

— У тебя нет души. Прикрой срам. Прочь!

Девушка одевается; мистер Бартоломью, отвернувшись, в глубокой задумчивости стоит у камина. Одевшись, девушка присаживается на скамейку и ждет; потом нарушает затянувшееся молчание:

— Я оделась, сэр.

Будто очнувшись, молодой джентльмен косится на нее, а затем вновь устремляет взгляд на огонь.

— Когда впервые ты согрешила?

Девушка не видит его лица, но, расслышав в голосе неожиданную нотку любопытства, медлит с ответом.

— В шестнадцать, сэр.

— В борделе?

— О нет. С хозяйским сыном, где была в служанках.

— В Лондоне?

— В Бристоле. Оттуда я родом.

— Он тебя обрюхатил?

— Нет, сэр. Его мамаша нас застукала.

— И дала расчет?

— Шваброй.

— Как оказалась в Лондоне?

— Голод пригнал.

— Ты сирота?

— К родителям дороги не было. Они Друзья.

— Что за друзья?

— Так прозывают квакеров {165}, сэр. Хозяева были той же веры.

Мистер Бартоломью расставляет ноги и закладывает руки за спину.

— Что дале?

— Еще до того, как нас накрыли, дружок мой подарил мне перстенек, который спер из мамашиной шкатулки. Я знала: покража откроется и во всем обвинят меня, ибо сынка никто не очернит. Кое-как сбыла перстенек, приехала в Лондон, нашла место. Думала, свезло. Ан нет — хозяин стал меня домогаться. Пришлось уступить, чтоб не лишиться места. Но жена его обо всем вызнала, и я опять оказалась на улице, где стала б нищенкой, потому как честной работы найти не могла. Чем-то не нравилась я хозяйкам, а нанимают-то они. — Помолчав, Фанни добавила: — Нужда заставила, сэр. Как многих из нас.

— Не всех нужда превращает в шлюху.

— Оно так, сэр.

— Стало быть, ты растленна и похотлива по своей природе?

— Наверное, сэр.

— Значит, родичи были вправе тебя отвергнуть, хоть ученье их ложно?

— По делам моим, сэр. Вышла я кругом виноватая. Хозяйка вопила, что я околдовала ее сынка. Неправда! Он вырвал у меня поцелуй, он украл перстенек, хоть я не просила, он же понудил и к остальному. Отец с матерью слышать ничего не желали — мол, я отринула духовный светоч, я им не дочь, а сатанинское отродье, не дай бог испакощу сестер.

— Что за духовный светоч?

— Христовый свет. Так они веруют, сэр.

— А ты с тех пор не веришь?

— Нет, сэр.

— Не веришь в Христа?

— Не верю, что встречу Его на этом свете, сэр. Да и на том тоже.

— Ты веруешь в тот свет?

— Верую, сэр.

— Который для подобных тебе наверняка будет адом?

— Надеюсь, нет, сэр.

— Сие несомненно, как то, что эти дрова станут золой.

Понурившись, Фанни молчит, и мистер Бартоломью бесстрастно продолжает:

— Как несомненен земной ад, что уготован заветревшейся публичной девке. Ты кончишь сводней иль каргой в богадельне. Ежели прежде дурная хворь не заявит на тебя права. Иль хочешь на склоне лет стать еще одной Клейборн, приумножив свои грехи? Так не спасешься. — Он ждет ответа, но девушка молчит. — Что онемела?

— Я переменюсь, сэр. И уж точно не стану миссис Клейборн.

— Ну да, ты будешь добродетельной женой, и верещащий выводок детишек уцепится за твою юбку.

— Неродиха я, сэр.

— Так ты и впрямь лакомый кусок, Фанни.

Девушка медленно поднимает голову и смотрит в глаза собеседнику; похоже, она больше озадачена, нежели возмущена, его глумлением и пытается прочесть в его лице то, чего не поняла в речах. Однако происходит нечто непостижимое — холодное лицо мистера Бартоломью вдруг озаряется простой человеческой улыбкой, в которой нет ни цинизма, ни издевки. Дальше еще чуднее — он подходит к Фанни и, склонившись, подносит ее руку к губам. После поцелуя он оставляет ее в своих ладонях и, чуть улыбаясь, вглядывается в девичье лицо. Сейчас, вопреки антуражу, бритоголовый мистер Бартоломью и размалеванная Фанни напоминают персонажей «галантного празднества» Ватто {165}. Затем молодой джентльмен выпускает ее руку и возвращается в свое кресло, оставив девушку в полном недоумении.

— Зачем сие, сэр?

— Ужель вам не ведомо, зачем мужчина целует женскую руку?

Смена обращения окончательно сбивает Фанни с толку. Понурившись, она качает головой.

— Ради того, что вскоре вы отдадите, ангел мой.

Фанни вскидывает растерянный взгляд:

— Что ж вам угодно?

— Мы приблизились к водам, что исцелят меня. Помните, я говорил об них? Завтра мы встретим тех, кто охраняет сии воды, в чьей власти осуществить мои заветные мечты. В знак уваженья я поднесу им дар. К деньгам и драгоценностям они равнодушны. Даром станете вы, Фанни. — Мистер Бартоломью разглядывает девушку. — Что скажете?

— Только одно, сэр: я связана с миссис Клейборн и поклялась вернуться.

— Узы с дьяволом не в счет.

— Может, оно и так, сэр. Но только с теми, кто ее бросает, она хуже дьявола. Иначе нельзя, а то все разбегутся.

— Не вы ль минуту назад сказали, что желаете перемениться?

— Не в худшую сторону, — чуть слышно отвечает Фанни.

— Вас известили, что вы должны всячески ублажать меня?

— Да, сэр. Но не других.

— Я купил вас на три недели, верно?

— Да, сэр.

— Стало быть, я могу вами пользоваться еще две недели. Так вот, я повелеваю своей недешевой покупке: завтра вы постараетесь ублажить тех, на встречу с кем мы лелеем надежду.

В неохотной покорности девушка склоняет голову.

— Попомните каждое мое слою, Фанни, — продолжает мистер Бартоломью. — Пусть их манеры и наружность вас не обманут. Хранители вод не знают нашего языка, они лишь недавно прибыли из дальних краев.

— Я маленько говорю по-французски, знаю пару-тройку голландских слов.

— Сие без надобности. С ними следует изъясняться как с Диком. — Мистер Бартоломью умолкает, разглядывая склоненную девичью голову. — Вы хорошо себя проявили, Фанни. Мое неудовольствие было нарочным, я испытывал вас для своей подлинной затеи. Слушайте же. На родине хранителей нет женщин, подобных вам. Вы талантливы в изображенье стыдливой девственности. Такой вы должны предстать завтра. Никакого грима и убранства, никаких столичных замашек, блудливых взглядов и прочих примет вашего истинного ремесла. Вы — застенчивая провинциалка, воспитанная в скромности и не познавшая мужчин. Излучаете благонравие, а не похоть и опытность, кои полчаса назад вы продемонстрировали мне, а ранее — тысяче других мужчин. Вам понятно?