— Заставлю прочесть. Такую книгу только начнешь и уже не оторвешься. Это тебе не «Железный поток» Серафимовича. После Конан Дойла он, может, вообще книги читать полюбит. А не станет читать, так кто-нибудь другой из его семьи прочтет.

Произнеся последнюю фразу, он неожиданно смутился и, чтобы скрыть смущение, заторопился домой, оставив Вадима в сильнейшем недоумении.

— Ты идешь? — обернулся он через несколько шагов.

Вадим догнал его и спросил:

— Сань, а откуда ты знаешь, что я еще вырасту?

— У тебя папа высокий?

— Очень. Метр девяносто.

— И мама высокая, и дед с бабушкой высокие. Генетика, брат. Против науки не попрешь, — глубокомысленно заключил он. — У нас в старших классах такие шкеты, как ты, летом уйдут на каникулы, а осенью возвращаются что твоя каланча, снизу верхушки не видать. Так что раньше времени не переживай.

Вечером Вадим сидел у самовара с бабушкой и дедушкой и односложно отвечал на вопросы. Обижать стариков невниманием ему не хотелось, но отвлечься от впечатлений минувшего дня он никак не мог. Беспрестанно обдумывая разговор с Саней, он нечаянно зацепился мыслью за слова «мама, папа». Эти привычные и родные понятия вдруг обожгли все его существо напоминанием о том, что у самого Сани нет ни мамы, ни папы; что он, сирота, лишенный родительской заботы и внимания, не знавший материнской ласки, находил убедительные слова ободрения и утешал его, Вадима, у которого было все. Все!

Он содрогнулся от стыда и опрокинул чашку с чаем на стол. Горячие струйки потекли ему на колени, но он не почувствовал боли. Осознание своего чудовищного эгоизма вытолкнуло его из-за стола. Бабушка всполошилась, решив, что внук сильно ошпарился, запричитала и поспешила в сени за растительным маслом.

— Ты что, внучек? — спросил дедушка, разгадав его настроение. — Ты часом с Саней не поссорился?

— Деда, у тебя друг есть? — Вадим смотрел в слезящиеся глаза деда открыто и сурово, всем своим видом требуя правдивого ответа.

— Друг у меня был, и не один.

— А где они сейчас?

— Так умерли все. Мне годков-то сколько, в расчет не берешь? Какие в Гражданскую полегли, какие в Великую Отечественную, а другие от болезней, да от старости.

— Тогда скажи мне, как мужчина мужчине, что можно сделать для друга? Что-то очень хорошее, стоящее.

Дед отхлебнул из блюдца; причмокивая, пожевал чай губами и сказал:

— Высокопарные и громкие слова я тебе говорить не буду. Знаю, что не этого ты ждешь, — он поманил мальчика пальцем и, накрыв его маленькую ладонь своей пухлой, в узлах вен, ручищей, долго изучающе смотрел ему в лицо.

— У Сани кроме бабушки родных нет. Вот и подумай сам, что ему больше всего нужно. И еще послушай своего старого деда, может, я и сказать тебе больше ничего не успею: если любишь кого, будь то друг, мать, сын или внук, — не требуй ничего взамен, иначе не любовь это будет, а торги.

Вадим обнял деда и крепко поцеловал его в старческие сморщенные губы.

— Понял, значит, — растрогался Николай Лукич, — иди, чадунюшка, спать ложись, припозднились мы нынче за разговорами.

Назавтра ребята, как обычно спозаранок, отправились на рыбалку.

— Давай ловить на блесну, — предложил Вадим, — мне бы хотелось для деда щуку добыть. Он ее очень любит.

Саня сел на весла, и лодка плавно скользнула по серому полотну реки. Кругом тишина, равномерный скрип уключин, редкий брех собак вдалеке. Нос лодки плавно рассекал воду и стелил вдоль бортов волнистый след. В воздухе тянуло запахом тины, мокрых камней по берегам и далеким ароматом сена.

— Сань, я тебе не говорил, но ты, наверно, и так знаешь, что у меня братьев и сестер родных нет, — начал Вадим издалека, не очень хорошо представляя, как подойти к щекотливой теме.

— Знаю, не пойму только почему.

Голос Сани звучал отстраненно. Он налегал на весла, делал мощный гребок, при этом взгляд его, казалось, был прикован к одной бегущей по воде точке. Он думал о чем-то, что не касалось Вадима, и отвечал ему скорее машинально, чем осознанно.

«Придется отложить разговор до более удобного случая, — подумал Вадим. — Кто бы знал, что с ним творится».

Щуку они в тот день так и не поймали. Саня все утро витал в облаках, на Вадима смотрел отвлеченно, словно его не видел, наконец в полдень встряхнулся и объявил:

— Хватит на сегодня, надо в гости собираться. Возьми мыло и полотенце, вымоемся как следует в реке, а то от нас рыбой разит.

Отдраив друг друга мочалкой до красноты и выдрав от усердия до половины волос из спутанных шевелюр, они отправились по домам одеваться в парадное платье.

Ровно в четыре тридцать Саня зашел за Вадимом. На нем был серо-голубой тщательно отглаженный костюм, белая рубашка и черные, начищенные до блеска туфли. Его белокурые густые волосы были гладко зачесаны назад, что, несомненно, стоило ему титанических усилий после мытья в холодной речной воде. В руке он держал аккуратно завернутую в бумагу книгу. Выглядел Саня торжественно и серьезно, дальше некуда.

— Батюшки-светы, — ахнула бабушка Дуся, — да ты никак жениться собрался! Уж так наладился, глаз не оторвать!

Вадим, воюя перед зеркалом со своей каштановой, не менее буйной отросшей гривой, услышав бабушкины слова, обмер и бессмысленно уставился на собственное отражение. Так вот оно что! Евдокия Федоровна вмиг разглядела то, над чем он два дня ломал голову. Судя по тому, как Саня залился краской по самые уши, следовало предположить, что бабушка попала в точку, и точка эта, как видно, была болезненной. Поэтому Вадим решил не травмировать друга еще больше и сделал вид, что ничего не заметил, хотя любопытство его было возбуждено до предела.

— Не жарко в костюме? — сказал он только. — Я пиджак надевать не собирался.

Пиджак он все-таки надел в знак солидарности, взял коробку конфет под мышку, и друзья с невероятно строгим и официальным видом потопали по мосткам вглубь поселка на глазах у многочисленных зрителей, сидевших по лавкам. Куда они идут, никто не спрашивал — это считалось дурной приметой. И к чему спрашивать, когда и так всем все известно: у Мишки день рождения, парню пятнадцать стукнуло — круглая дата. Отец приехал с деньгами, а главное, с продуктами, навез подарков детям, сыну — велосипед

«Орленок», будет теперь форсить, только в Свирице особо не погоняешь, вместо дороги — канал, вместо тротуаров — доски, но Михаила от гордости так и распирало. Родители подсуетились, устроили для ребятни вечеринку; даром, что сын оболтус, только на беспутные проделки горазд, не в отца, работягу, пошел, а все ж свое дите, родная кровиночка.

Принарядившиеся отроки миновали дома, несколько деревянных коммуналок, Дом культуры, в просторечье именуемый «клубом», куда по вечерам селяне ходили в кино, а молодежь на танцы; на пароме переправились на другую сторону канала и направили стопы к Мишкиному дому, который ничем от других поселковых жилищ не отличался, разве что огород у них больше походил на сад — настоящее чудо, благовонный и свежий, с зелеными лужайками, раскидистыми тенистыми яблонями; посреди лужайки — длинный, уставленный угощением стол.