– Как бы не так. У моего отца тоже вон полно шрамов. Еще с войны и от ударов камней в шахте. И угольная пыль в них въелась. Если б у меня было столько шрамов, я сделал бы себе пластическую операцию.

Она прикрыла глаза, а на лице у нее заиграла снисходительная улыбка. В волосах застряла пушинка.

– Так твоя мать ложится сейчас в больницу?

Я пожал плечами, сел на стул.

– Понятия не имею. Надеюсь, что нет. Иначе мне придется целыми днями пасти сестру.

– Ну и что? Маленькие девочки такие сладенькие. Они так за тобой увиваются. – Она выпустила носом дым и стряхнула пепел на край крышки от баночки с кремом, стоявшей под ночником. Внутри лежала обсосанная карамелька. – Тогда у тебя была бы свободная хата, ты мог бы пригласить приятелей и свою подружку…

– Кого? – Я подтянул ноги на сиденье, обхватил колени руками. – Нету у меня никакой подружки, ты чего! Мне всего двенадцать.

Она кивнула. На карамельке – налипшие кусочки стриженых ногтей.

– Ну, ты ведь уже подрачиваешь?

Я почувствовал, как горит лицо, словно меня подключили к току. Маруша захихикала.

– Бог мой! Что я такого сказала! Ты весь красный!

– Вовсе нет.

Слова застряли в горле. Мне не хотелось разговаривать на эту тему, и я сделал вид, будто зеваю. Маруша запрокинула голову и выпустила несколько ровненьких колечек дыма под потолок. Потом почесалась под одеялом.

– Не кисни… Скажи, а что все-таки у твоей матери?

– Как что? Я же сказал – желчный пузырь.

– Понятно. Мне кажется, она все время тебя колотит. Что ж ты так ее достаешь? Ты ведь милый мальчик, правда?

– Понятия не имею. Да и бьет она меня не очень часто.

– Рассказывай! Мне все слышно. Почти каждую неделю. Она о вас поварешку разбила.

– Не говори, чего не знаешь. Софи еще маленькая. А я иногда такое отмачиваю. Из школы сбегаю, или еще чего. А то прихожу весь в грязи…

– Все равно это не повод, чтобы бить ребенка.

– Ну, уж прямо! А тебе не влетает? Твой отец тебе тоже вклеивает.

– Чей отец? У меня нет отца.

– Ну, Горни. Когда ты собралась в церковь в короткой юбке. Помнишь?

– Это мое дело. И если он меня еще хоть раз тронет, я точно пожалуюсь Джонни. Тот встретит его после смены у выхода из шахты. – Подложив под затылок подушку, она откинулась в угол, протянула мне недокуренную сигарету. – Мне уже почти шестнадцать. И я никому не позволю собой командовать. Не будешь так любезен… – Она почмокала губами. – На вкус как солома.

Я встал, затушил бычок о жестяную крышку, а она сняла подаренные ей колечки, четыре штуки, и положила их на подоконник. Потом потянулась, зевнула, а я подошел к кровати и показал ей свою рану – медленно заживающую мякоть большого пальца.

– Гляди. У меня тоже будет шрам.

Ухмыляясь, она схватила мою руку. Ее пальцы были теплыми и сухими, и когда она наклонилась, я смог заглянуть ей за футболку, увидеть золотой якорек, висевший на тонкой цепочке промеж грудей.

– Никакого шрама не будет, малыш. Так, царапина.

Я сглотнул.

– Нет, будет шрам.

Рука начала дрожать. Она держала меня не слишком крепко, но и не отпускала, поглаживая кончиками пальцев мою ладошку, совсем нежно, будто воздух перебирала. Потом, смеясь, посмотрела мне в глаза.

– Опять покраснел. Тебе нравится?

Я помотал головой, отпрянул назад, возможно, немного резко. Коврик у кровати заскользил под ногами, и я наступил на пластинку Удо Юргенса[8].

– Ах, черт. Я не нарочно. Прости, пожалуйста.

– Ерунда. – Она опять легла на подушку. – Тем более, что это пластинка твоей матери.

Я нагнулся и, чтобы скрыть оцепенение, сел на корточки. У нас было только три пластинки: одна – Криса Хауленда[9], вторая – Риты Павоне[10], а третья – Билли Мо[11]. Эту я видел впервые.

– Что-то новенькое? Должно быть, купила в городе. И как? Ничего?

– Не знаю. Сойдет. Можешь забрать ее назад.

Она натянула тонкое одеяло до подбородка и высунула наружу ноги, так что я смог разглядеть пальцы с темным лаком на ногтях. В некоторых местах она закрасила им и кожу.

– Зачем? Раз мама дала ее тебе, значит, можешь слушать и дальше.

Маруша глубоко зевнула, при этом слегка фыркнула.

– Она мне ее вовсе не давала. – Потом закрыла глаза и отвернулась к стенке. – Я сама взяла ее послушать. Будешь выходить, погаси свет, ладно?

В пустой вазочке из-под варенья – вишневая косточка. На масле – розочки, наверченные теплой чайной ложкой. На столе – чашки и тарелки из чайного сервиза, поджаренные булочки уже остыли, а я все никак не могу оторваться от «Кожаного чулка» Фенимора Купера. Все уже позавтракали, кроме Софи. Перед ней по-прежнему стоит нетронутое яйцо всмятку. Сморщив маленький носик, она пытается проткнуть ложкой упругий белок, а мать наблюдает за ней. Отец откинулся на спинку дивана, отпил еще глоток кофе. Он с ночи в пижамных штанах и чистой, плотно облегающей грудь майке. Вот он стряхнул с дивана крошки, его большие руки все в шрамах и царапинах, ногти на пальцах изломаны.

– Я же не идиот! – Он посмотрел на мать. – Что они себе там думают? Старший мастер поругался со своей женой, его помощник у него на побегушках, наезжает на всех, набрасывается на мастера участка, отзывает его из отпуска, а тот в свою очередь обкладывает перед всеми рядового мастера за недостающую крепежную стойку. А он выплескивает конечно же всю свою злость на проходчика. – Он покачал головой. – Без меня. Я сказал Моцкату, послушай, они там рехнулись. Как в таких обстоятельствах приступать к добыче угля? Меня любой шахтер поднимет на смех. Нужно соблюдать правила техники безопасности, а здесь свод не имеет стальных перекрытий.

Следовательно, конвейер пустить нельзя, а тогда каким образом, спрашиваю я, смена будет продвигаться вперед?! Или посадчики кровли уберут из забоя весь свой мусор, или кто-то пусть разъяснит им наконец, как надо правильно отсыпать слепой шахтный ствол.

Мать, кивавшая время от времени головой, закурила. При этом она не сводила глаз с Софи. А та уже проткнула белок, причем слишком глубоко. Желток стекал на тарелку, и она размазывала его пальцем, рисовала рожицу.

– А Моцкат и говорит мне: конечно, Вальтер, ты во всем прав. Но ты же знаешь этого подонка. Он сидит там наверху за своей чертежной доской и думает, что уголь растет под прямым углом. Так чихать на него, говорю я. Ты же горняк! Кровля пласта уже пробита. Расстояние между предварительными поперечными распилами метр пятьдесят. Так что только укрепить стойками – и готово. Там, где конвейер лежит прямо на угле, нужно пробить в лаве дорогу стругом, иначе все это дерьмо обвалится. И что ты думаешь, какова реакция наверху? Мертвая тишина.