Стянутые ремнем кисти лежали на коленях как тряпки. Почему-то сейчас это казалось самым важным – то, что эти два комка плоти, неподвижно лежащие перед ним, абсолютно не ощущались чем-то своим и знакомым. Странно было наблюдать их и не чувствовать. Постепенно он понял, что точно такое же ощущение он испытывает и ко всему остальному своему телу, понуро уткнувшимся взглядом в свои неподвижные ладони по левую руку от портрета Государя. Ожидать чего-либо хорошего не приходилось.

Наконец в коридоре послышались гулкие шаги и шум в красном уголке сейчас же угас, как будто где-то выключили невидимый рубильник. Все уже расселись и, не поворачивая головы, ожидали прихода Правого Капитана.

Дверь открылась, и он вошел – в белом парадном кителе, поводя по сторонам тяжелым взглядом, торжественный и непоколебимый как айсберг. У дверей он остановился, и с трудом ворочая подверженной артриту шеей проверил, всё ли на месте. Только убедившись, что все в сборе и ожидать ему больше никого не придется, он величественно прошествовал на почетное место. Несмотря на невысокий рост, он умел пройти так, чтобы все остальные зачарованно смотрели ему в спину, чуть наклонив головы, непроизвольно изгибаясь в подобострастном поклоне.

“А ведь он постарел”, – отметил про себя Борис. Его прямая спина уже не наводила на мысли о туго сжатой пружине, а скорее о высохшем и затвердевшим навсегда флагштоке, воткнутом в пожелтевший от времени парадный китель, вершину которого украшала болтающаяся во все стороны фуражка. Медленно поворачиваясь всем телом, потому как шея давно утратила способность двигаться самостоятельно, он напоминал старый флюгер, тщетно ищущий давно потерянный ветер. Но он еще был силен, очень силен. И об этом не следовало забывать.

Безраздельно владея положением, капитан занял свое место аккурат под портретом Государя и, еще раз изучив внимательным взглядом, притихший в предвкушении личный состав, милостиво кивнул старпому – можно начинать.

Сидящие в зале тихо, с оглядкой, переговаривались, как пионеры, впервые собравшиеся в кинотеатре для просмотра какого-нибудь патриотического фильма о похождениях красных дьяволят. Изредка поглядывая на связанные толстым нейлоновым канатом руки Бориса, они тем не менее продолжали непринужденное общение, чуть ли, не потирая руки от предстоящего удовольствия.

“Диверсант, агент…”, – шелестело по залу, шуршало людским приливом из всех углов заполненного до отказа помещения.

– Товарищи, – начал старпом, теребя в руках невесть откуда взявшуюся бумажку. – Все вы знаете вот этого нашего… Э, бывшего… э, в общем, Широкова вы все знаете. Точнее, до этого вы могли его знать, как настоящего человека, всегда готового…

Борис снова закрыл глаза. И тут же получил болезненный тычёк под ребра.

– А ну не спать!

Он открыл глаза и уставился на приставленного к нему конвоира.

– Не спать, я сказал! Или хочешь, чтобы мишка сразу отбивную получил?

В зале довольно заржали.

– Товарищи, товарищи, – взмолился старпом. – Дайте же хоть приговор зачитать.

– Какой там приговор! – возразил голос из зала. – Он же уйдет, пока вы тут будете свои бумажки перекладывать. На снег его и дело с концом!

Шум стал нарастать, все с явным одобрением уже стучали ногами, с криками “Правильно!”, “Нечего здесь!”, “Сворачивай!”. Команда определенно хотела кушать. И даже бесплатное шоу в виде народного суда не могло затмить это непреодолимое желание. “Потому как сначала хлеба и только потом зрелищ”, – устало подумал Широков.

И вдруг наступила тишина. Открыв от неожиданности глаза, Борис непонимающе уставился на окоченевший зал. И тут уже увидел, что все смотрят на капитана. Тот, не вставая, медленно обводил холодным как замерзшее озеро взглядом разухарившийся личный состав. Казалось, что это изморозь бежит по осенней, и так уже пожухлой и безжизненной траве, окончательно переводя ее в посмертное окоченевшее состояние. Люди корчились и замирали под его взглядом, утрачивая волю и последние признаки жизни.

– Тихо, – явственно молвил капитан. – У нас все по закону. Предатель должен быть наказан. Товарищеским судом. И никак иначе.

Он отвел взгляд и старпом, выдохнув от облегчения, снова зашуршал бумагами.

– Вот. Так вот, – уже громче продолжил он, – все мы знали его, как нашего товарища. Товарища, всегда готового защищать наш исконный Русский мир от нападок мирового капитализма. Вся эта грязь, льющаяся на нас с Запада, все эти потоки лжи и противоестественные отношения между…

Но ему снова не дали договорить – тихонько скрипнула дверь и появился Юрка – уже полностью одетый с подносом в руках, на котором стоял одинокий, граненый стакан для капитана. В полной тишине Юрка мелкими шажками приблизился к алеющему в углу президиума бархатному креслу и с поклоном, как какой-нибудь потомственный британский батлер, подал напиток. Капитан, как показалось, недовольно на него посмотрел, но стакан взял. Все также в тишине, провожаемый десятками пристальный глаз, Юрка удалился, осторожно прикрыв за собой дверь.

– Да, – очнулся наконец старпом. – Так, о чем это я?

– Об отношениях! – хохотнул баском один из охотников.

Капитан бросил на него быстрый взгляд, но ничего так и не сказал.

– Да, – повторил старпом. – В общем, сегодня мы должны разобраться вот с какой историей – наш товарищ, оказался совсем не тем, кем мы думали.

– Иностранным агентом? – снова хохотнул все тот же бас.

– Да! – уверенно заявил старпом. – Именно! У нас и доказательства есть. Вот!

Он проворно вытащил откуда-то потрепанный карманный словарик и торжествующе предъявил его собранию.

– Вот, смотрите! Вот оно, доказательство! – А еще…

Скрипнула дверь и в Красный уголок снова заглянул вахтенный. Он молча осмотрел замерший в ожидании зал и мрачно сообщил:

– Товарищ Правый Капитан! Плохие новости – охотники не вернулись.

9

Щукин раздраженно хлопнул люком, отчего звуковая волна, пометавшись на небольшой затененной площадке, дробясь и отражаясь тысячекратным эхо, ушла куда-то вверх, к невидимому выходу.

– Ну что, дядя Боря, пошли? – щурился Щукин на мерцающий огонек, пляшущий в углублении шлема.

Ничего не ответив, Широков двинулся вверх. Чуть ли не ежедневно совершая это восхождение, он, казалось, успел привыкнуть и к темноте, и к неровной плоскости ступеней, и к такому знакомому, может лишь чуть острее здесь, наверху, ледяному холоду. Восемь пролетов. Всего лишь восемь неровных, разбитых и растрескавшихся от времени и тысячи его, именно его шагов, пролетов. Теперь же было сложно поверить, что этот подъем будет последним. Казалось, что ничего не изменилось, ничего нового в этом привычном замороженном мире измениться просто не может. Тем более вот так вот сразу, ведь еще сегодня утром он и представить себе не мог, что эта застывшая вселенная может так круто в одночасье измениться.

– Отдохнем, – выдохнул Щукин, одним движением скидывая автомат прямо ему под ноги.

Широков покосился на оружие, но, как будто о чем-то вспомнив, спокойно уселся на выдолбленную в массиве льда лавку. Кажется, именно эту он и обрабатывал много лет назад напрочь проржавевшим