– Устин Акимыч, – спросил Брежнев, – а что это мы совсем обабились? Сплетничаем? Турусы тут развели? Ла-лы да ла-лы? Давайте, товарищи, танцевать!

Молвил громко, чтобы все расслышали, и проверенные боевые подруги, и юное поколение. Мужики ведь известно как к танцам относятся: бесполезное дрыгоножество и потеря авторитета, не забыли еще, как Усатый заставлял на ближней даче Никиту на потеху всем гопака плясать. Но жены, они другие, для них любая крупица внимания со стороны мужей на вес золота, а тут, можно сказать, целый личный момент в виде совместного кружения. Разумеется, верные подруги его поддержали – кто от того, что и вправду танцевать хотел, а иные из подхалимажа: потому что не кто-нибудь, а Сам предложил. Молодежь – ей, известное дело, хлебом не корми, веселье подавай. Закричали, завизжали ура! – а громче всех Ниночка Навагина.

Радиола в комнате была – советская, рижского завода, новейшая «Ригонда». Ниночку услали за пластинками – она, делая смешные прыжки, убежала. Мебель сдвигать не потребовалось, не хрущевская пятиэтажка, поди – госдача, гостиная величиной как две квартиры для народа.

Ох, хорошо: в углу комнаты сияет елка, сверкает рубиновой звездой на макушке. На столе тускло светится черная икра и весело блистает «Посольская». Устин Акимыч самолично ставит пластинки. Боевые подруги приободрились, смотрят на мужей выжидательно.

И вот хрюкнула игла, и полился из динамиков теплый голос Шульженко:

Скромненький синий платочек

Падал с опущенных плеч…

Леонид Ильич не обманул ожиданий супружницы, подошел к Вике, пригласил, закружил по идеальному паркету гостиной. Его примеру последовали другие товарищи из Секретариата и Политического бюро. Дети, как краем глаза отметил Леонид Ильич, тоже не остались в стороне: полетели в вальсе, в основном шерочка с машерочкой, пацанов мало было, а те, что присутствовали, сдрейфили (как стали нынче выражаться в молодежной среде). После того, как песня кончилась и он проводил Викторию Петровну до кресла, обязательная программа завершилась. Он вздохнул с облегчением и пригласил юную Нину.

Лицо девочки вспыхнуло от радости, и Леонид Ильич увидел краем глаза, как просияли гордостью и умилением физиономии Устина Акимыча и его супруги. А радиола заголосила:

В парке Чаир распускаются розы,

В парке Чаир зацветает миндаль…

И все случилось, как в мимолетных мечтах: крепкая и сладкая талия дивчины под рукой, чуть долетающее до щеки ее дыхание, и глаза-вишни совсем рядом…

А он вдруг не смог даже подобрать слова для первых фраз, только подумал: и впрямь достиг я высшей власти, и любые мои прихоти исполняются сразу и с удовольствием, и никому я свою власть не отдам. А потом все-таки спросил девочку:

– Ты в каком классе учишься?

– В девятом, – ответила она и рассмеялась.

Смех зазвучал не оттого, что он сказал что-то веселое или смешное, а просто от полноты жизни.

– В девятом «А» или девятом «Б»? – улыбнулся он, маскируя смущение. Он легко разлетался по паркету и вращал за собой дивчину. Танцевать всегда умел и любил, и сил еще хватало. А все вокруг на них смотрели.

– В девятом «А», конечно.

– Почему «конечно»?

– «Ашки» лучше, чем «бэшки». Всегда были.

– А какие у тебя предметы любимые?

– Ой, да что вы, дядя Леня, все о школе да о школе!.. Давайте о чем-нибудь другом.

– О чем же?

– Ну, не знаю! О погоде, о книгах, о музыке – о чем угодно.

– О музыке? Ну, вот интересно: какую музыку ты предпочитаешь?

Девочка забавно нахмурилась.

«А глаза ее – словно вишни, щечки – персики, ротик – переспелый абрикос».

– Меня родители, конечно, в музыкалке учили. И в консерваторию у меня абонемент на каждый год был. И я бы вам, конечно, могла соврать, что мои любимые композиторы – Лист, Шуман, Брамс, я их и вправду люблю, но не так…

– А кого ж ты, Ниночка, любишь «так»?

Он улыбнулся, легко ведя девочку по паркету. Они танцевали одни, словно короли бала. Все вокруг, и взрослые, и дети, стояли и смотрели. И если сие обстоятельство льстило даже Леониду Ильичу – можно себе представить, насколько горда была дивчина!

– Не скажу, – кокетливо ответила школьница.

– Арно Бабаджаняна любишь, наверное? – пошутил он. – Илью Френкеля?

Тут музыка кончилась, и они остановились – однако он далеко не сразу оторвал свою правую руку от талии Ниночки и не выпустил ее ладонь из левой. И это, разумеется, не укрылось от внимания жен и соратников по коммунистической партии. Виктория Петровна смотрела чуть ревниво, но снисходительно, жена Устина Акимыча – гордо, чуть не влюбленно, а остальные дамы и даже девочки – завистливо.

– А сейчас – танцуют все! – сбил момент, провозгласил из угла, от радиолы, Устин Акимыч.

Динамики грянули старинный вальс «Грусть» в исполнении духового оркестра. Щемящие звуки разнеслись по гостиной, и Устин Акимыч подхватил свою супругу, подхалим Суслопаров склонился над Викторией Петровной, а Леониду Ильичу ничего не оставалось делать, как продолжить тур с Ниночкой, руку которой он так и не выпустил (хотя талию освободил).

– Нет, я советских композиторов не люблю, – серьезно молвила красавица, продолжая разговор.

– А кого ж тогда? – удивился он. – Джаз?

– Секрет!

– Почему же?

Он слегка запыхался. Сказывалось многолетнее курение чрезвычайно крепких сигарет «Новость».

– А вот не скажу, и все.

Кокетства девчонке было не занимать. Как и красоты. Он таким, как она, в своей юности в деревне Брежневка уже титьки мял. А нынешние ходят гордые. Еще, наверно даже не целованные. Фу, какая ерунда в голову лезет.

– Ну, не хочешь говорить, молчи, – пошел он на попятный.

И она тут же сдалась. Вела себя очень похоже на настоящую женщину: стоит лишь мужику отступить, как сама начинает идти вперед.

– Врать мне вам, дядя Леня, не хочется, – весьма непоследовательно продолжила она тему, – потому что я очень сильно вас уважаю. И даже люблю. А если скажу правду – вы обидитесь и заругаетесь.

– Да что ж такого в музыке может быть, за что бы я обижался?

– А эту музыку у нас, в Советском Союзе, не признают. И ругают.

– Я ругаться не буду. Обещаю.

– Нет-нет, не скажу.

Мелодия старинного вальса, столь одухотворенного и прекрасного, размягчала душу – как и движение, и ожидание Нового года, и вечер в кругу друзей, и близость свежего, юного тела. И любовные токи.

Желание немедленно увести или даже увезти дивчину (как гусары увозили!) вдруг вспыхнуло в немолодом уже теле, и он разом понял столь осуждаемых старичков в дореволюционной помещичьей жизни, что женились на молоденьких: смотри картину Пукирева «Неравный брак». Он неожиданно осознал, что чувствовали те, кто брал себе в жены юных, и готов был почти признаться, что они – правы. Но сейчас, в советской стране, с внучкой соратника – нет, нет, решительно невозможно! Отогнал от себя грешные позывы, попытавшись отвлечься от прелестницы и сосредоточиться на лицах других танцующих.