Такие дикие сказочки сотни раз возникали из глубины моих напряженных раздумий. Среди бела дня мне могли померещиться газеты, радиограммы и большие, просто огромные вывески. И во всех них был некий смысл, и именно он, этот смысл, утешал меня тем, что я еще в своем уме. Я с легкостью мог припомнить, что еще несколько минут назад ощущал, как эти дикие сказочки мутят мой измученный рассудок. Руки у меня дрожали, и все, что находилось рядом со мной и вокруг меня, становилось далеким и чуждым. Часто, когда по ходу истории в ней появлялся лес, я ощущал посреди улицы запах леса.

Я помню, что после того, как эти глупые истории долго держали меня в лихорадке и напряжении, я стал плохо видеть, зрение ослабело, и вообще я чувствовал, что нахожусь неизвестно где.

В тот раз я сидел в парке и постоянно ощущал запах свежих апельсинов. Запах был так силен, что я встал и пошел посмотреть, не растут ли где-нибудь апельсины. Потом я вспомнил, что в той диковинной истории был чудесный апельсиновый сад… Пока я грезил о тенистой стране, солнце внезапно исчезло, и на улице, по которой я шел, стало темно, наступила ночь…

10

В кармане у меня опять не было ни гроша. На последние несколько марок я купил хлеба и селедку и съел их в подворотне. Я был сыт. От соленой селедки хотелось пить. Во рту пересохло, и кожу губ стянуло от сухости. Я отправился в парк, чтобы напиться там холодной воды из колодца. Башенные часы обрушили на город три удара. Небо было ясным, и солнце стало похоже на летнее солнце полудня.

В городском парке на скамейках сидело множество людей и умиротворенно смотрело на последние, по-летнему жаркие лучи солнца, которые оно бросало на дорожки, посыпанные желтым песком и мелкими камешками. Я напился воды и, как обычно, уселся на скамейку лицом к солнцу. Я согрелся. По моей загрубевшей коже прошла теплая дрожь.

Грустно и печально смотреть на то, как в солнечном свете лежат увядшие листья. Я не понимаю христиан, которые обряжают своих умерших в лучшее платье. Беспомощно и глупо выглядит мертвец, и еще беспомощней и глупей выглядит мертвец, на которого родня посмертно напялила белые шелковые перчатки.

Напротив меня сидела барышня. Она, углубившись в чтение книги, слегка наклонила голову так, что между книгой и шляпкой можно было разглядеть только пол-лица, узкий, в ниточку, рот и тонкий нос с дрожащими ноздрями, такой же бледный, как и ее щеки. Она, очевидно, была увлечена чтением. Теперь я мог видеть, что у серьезного читателя читают не только глаза. Каждая черточка, каждый мускул и каждый нерв на ее лице читали. Тонкие жилки на красивых, прозрачных, изжелта-бледных руках дрожали и вздувались. Можно было подумать, что стоит ей увидеть слово, как оно впрыгивает ей в кровь и начинает плясать по жилам.

Вдруг она выхватила платочек из сумочки и поднесла его к глазам. Да она плачет!.. Девушка подняла голову. На меня со смущением взглянули два больших черных заплаканных глаза. Девушка резко поднялась и ушла. Она засмущалась того, что я увидел ее слезы.

Как давно я не держал в руках книгу? Уж и не вспомнить! Желание получить книгу пробудилось во мне с такой же силой, как желание хлеба. Я бы теперь стал читать любую книгу вне зависимости от ее содержания, я бы читал, я бы глотал буквы с любого печатного листка.

Вдруг я почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Я обернулся. Передо мной стоял высокий гладко выбритый мужчина с глазами навыкате, как у большинства людей театра. Увидев, что я его заметил, он махнул мне рукой:

— Пссст!

Я встал и быстро подошел к нему.

— Хотите заработать денег? Тогда пошли со мной! — он повернулся и, не дожидаясь ответа, пошел в сторону улицы.

Я шел за ним. Было радостно думать, что я заработаю денег. Мне было все равно, что мне велят делать. Я был готов делать все! Мы прошли несколько улиц; за все это время он лишь один раз едва взглянул на меня. На улицах царило оживление. Группами прохаживались и оживленно беседовали между собой рабочие. Я не понимал, с чего вдруг наступило такое оживление.

Я все понял, проходя мимо дома, в котором находилась редакция газеты.

В большом окне было написано крупными квадратными буквами: «Всеобщая забастовка текстильщиков!» Шедший со мной мужчина, взглянув на надпись, улыбнулся:

— Обычное дело… Ткачи бастуют…

Он вошел вместе со мной в большое здание цирка, расположенное вдали от парка. В фойе он, не постучав, открыл дверь.

Мы вошли в маленькую комнатку, которая вся была завалена афишами. На четырех стенах висели афиши: чемпионы с могучей напружиненной грудью, силачи, слоны, тигры, львы и другие дикие звери; все звери были изображены с разинутой, готовой проглотить пастью.

Больше в этой комнате ничего не было, только стоял старый ободранный диванчик, на котором, растянувшись, лежал толстяк с кирпично-красным лицом.

— Я тут привел одного, господин директор! — сказал вошедший.

— Хорошо.

— Скажите ему, что он получит!

— Две тысячи за четыре часа, и выметайтесь оба, — директор спрыгнул с диванчика и уставился на нас обоих. — Вы получите две тысячи марок за то, что будете ходить по улицам с этой цацкой. — И он указал мне на тонкую фанеру, прибитую к длинной палке. На фанере была изображена гигантская голова тигра в диком ракурсе, с разинутой пастью, из которой торчали острые белые зубы. Кровожадные глаза сверкали. Под тигром черными буквами было написано: «Цирк Вангалли — двенадцать бенгальских тигров — последняя неделя — билеты за полцены».

Не говоря ни слова, я взял палку с тигром. Эта штука была вовсе не тяжелой.

— Ходите по главным улицам, там, где много народу!

Я отправился на улицу. Во всем городе у меня не было ни одного близкого человека, а потому я не боялся, что меня увидят за таким малопочтенным занятием. Этот город был мне чужим, и у меня в нем не было никого, кроме нескольких случайных знакомых.

Наоборот, мне было совершенно безразлично, что обо мне подумают.

Я держал «дикого» тигра двумя руками и шел, как всегда опасаясь быть задавленным массой автомобилей, телег и пролеток. Меня охватила радость от мысли, что теперь я зарабатываю деньги. Я размышлял о том, что я себе куплю на свою первую получку. Сперва, думал я, пойду на рынок, где торгуют старьем, и куплю себе цветастую рубаху и старую книгу. Там все продают за гроши. Перед моими глазами стояла бледная девушка из городского сада с книгой перед заплаканными глазами. Я прямо-таки видел ее перед собой. Больше всего мне бросились в глаза тонкие, бледные, плачущие руки. Да, плачущие руки! И я снова ощутил тоску по чтению книг. Я начал воспринимать обычные буквы как человечков, освещенных светом особой жизни. Буква алеф была похожа на злого отчима, который вечно сидит во главе стола и с места не сдвинется; гимл — на неблагополучного молодого человека, страдающего сухоткой; заен — на ребенка в шапочке с двумя козырьками; ламед — на барашка с длинной, слишком тонкой шеей…