– Передам. Выздоравливай, господине.

Когда отрок сошел по сходням на берег, уже начинало светать, бледно-голубоватое небо над дубравою алело зарею, а кое-где, по оврагам, стелился невесомыми облаками утренний легкий туман. Рядом в болотце громко квакали лягушки. Что ли – к дождю? Впрочем, вовсе не это сейчас волновало Арсения. Первым делом он выкупался в реке, тщательно – с песком, со взятой с рыбацкого кострища (их тут было много) золою – вымыл руки. После посещения больного – обязательно, как наказывал господин Амброзиус Вирт. Еще голландец предупреждал о пагубности всех отправлений больного – мочи, кала, пота, слюны… А ведь болезный купец каждую монетку слюнявил, отсчитывал! И что же теперь? Выкинуть все это серебро в реку? Ага… Дядько Кузьма, пожалуй, выкинет. Лекарь советовал в кипящей водице подобные – от больных людей – вещи подержать, не очень и долго… в овине как раз и можно будет воду нагреть, а о подозрительном купце немедленно сообщить старосте, да и дальше – в Углич.

– Вот ты и пойдешь, сообщишь! – выслушав парня, решил староста рядка Филофей.

Пригладил седую бороду, ухмыльнулся, глянул на отрока с хитрецою. – А с хозяином твоим я договорюся – отпустит. Пущай попробует токмо не отпустить. А ладейка-то ушла уж, не догонишь, да ничо, я чай, перехватят ее княжьи люди.

Коновал Кузьма Еловец решеньем таким, конечно, доволен не был – лето, страда, отрока руки в хозяйстве нелишние. Однако спорить со старостою благоразумно не стал, головой кивнув, согласился, однако, на улицу из избы выйдя, хар-рошую оплеуху Сеньке закатил:

– Ну, смотри, тля! Ежели проведаю, что соврамши… Ужо отведаешь плетки.

– Да не соврал я! – схватившись за щеку, взмолился Арсений. – Христом-Богом клянусь – не соврал. Припухлости видел, язвы… да и по всем признакам – черная смерть!

– Все ж думаю, соврал. – Кузьма недобро прищурился. – Я-то ничего такого не видел.

«Это потому что ты, дядько, не как немец голландский господин Вирт – врач, а простой коновал. Вот и не хватило ума, не заметил… да и не особенно-то и старался больного осматривать».

Так подумал отрок, вслух же, конечно, ничего подобного не сказал, однако глазенки блеснули бесом.

– Явишься – поговорим ужо, – с явной угрозой напутствовал дядько Кузьма. – Ужо-ка поглядим тогда, кто из нас умник. За все свои дни отработаешь – от зари до зари. И на пастьбе, и на покосе.

– Отработаю, дядько. – Арсений, уходя, поклонился. – Я ведь быстро туда-сюда обернусь. Сам староста сказал – государево дело!

Ой, зря он так сказал, зря!

– Староста?! – оскорбленно взвился коновал. – Я, червь, тебе господин, а не староста! Чай, забыл? Ну, я тебе напомню… А ну-ка – получай! Получай! Получай!

Так – пинками да оплеухами – парня со двора и выгнал, хотел было еще и на улице наподдать, да прохожих… не то чтоб постеснялся, а все же как-то нехорошо вышло бы, коли б они старосте донесли. Ну их к ляду! И старосту, и людишек, и Сеньку… с тем-то еще посчитаемся ужо!

Спустившись к реке, Сенька смыл с лица кровь, приложил под левый глаз оторванный от подола кусок – примочку, полежал так немножко, наскоро выкупался в ближнем омутке да, накинув на еще не высохшее тело одежку, поспешно зашагал к броду. Миновав брод, вышел на Московский тракт – дорогу широкую, пыльную, со всадниками, с возами, с каликами перехожими, артельщиками, школярами и прочим легким на подъем людом. С такими бы и идти – весело, знай песни да россказни всякие слушай, только рот разевай, еще и на привале бы, по ночлегам, подкормили б, всяко без хлебца корочки не оставили бы – дядько Кузьма, жадина, уж конечно, харчей в дорогу не дал. Хоть и не с волочи, а все одно – сволочь!

Так бы по Московскому трату и шел… одна беда – по дороге-то до Углича три дня пути, а коротким путем – лесами, по урочищам, через овраги – на день скорее выйдет. Вот напрямик-то Арсений и отправился, с наезженного тракта свернув, тропинки нужные ведал. Пробрался бузины зарослями, потом ракитником да желтым дроком, пересек тропкой охотничьей всю дубраву, едва на стадо кабанов не нарвавшись – хорошо, хрюканье вовремя услыхал, обошел сторонкою. А ну как поддел бы клыками матерый секач? Дух бы запросто выпустил, тем более из такого хлипкого парня, как Сенька. Правда, отрок бы кабана дожидаться не стал – живо б взобрался на какой-нибудь молодой дубок, там бы и переждал… Да ну их, кабанов этих! Обошел, не почуяли – и слава богу.

Спустившись с пологого холма вниз, отрок пошел ольховником да красноталом, вдоль реки, по рыбацкой тропинке… Там, у кострища, повезло – отыскал-таки припасец: крючки да грузила, даже конский волос – на леску. Обрадовался Арсений – вот и славно! Теперь к ночлегу ближе и рыбки натаскать можно – нож на поясе есть, огниво тоже имеется: костерок завсегда сварганить можно, рыбку на углях испечь. Потом поспати немного – да в путь. Сытому – это не голодному, а уж кому-кому, а Сеньке дальняя дорожка в радость. Идешь себе, насвистываешь – мимо полей, златым житом наливающихся, мимо лугов заливных зеленых, да с розовым клевером, с желтыми мохнатыми одуванчиками, с ромашками, с тучными пасущимися стадами. Красота кругом – и никто тебя не бьет, над душой не стоит, не гундосит. Красота! Так бы всю жизнь и странствовал, ходил бы из города в город… может, до Амстердама, про который Амброзиус Вирт рассказывал, добрался бы…

Повеселел отрок, про обиды да ссадины свои позабыл, а ближе к вечеру, удочку смастерив, наловил в старице рыбы, разжег на опушке, у леса, костер, наломал лапника да, подкрепившись, улегся, уснул. Диких зверей не боялся – на тлеющие угли не пойдет зверье-то, что ж до лихих людей, разбойников – лесных татей – так что им с Сеньки взять? Разве что татарам продать, так это далече вести надо. Купцы-то местные не возьмут – им строго-настрого княжьим указом работорговлишкой заниматься заказано!

Так что никого не боялся Арсений, ночь напролет спал себе без задних ног, а проснулся уже от бьющего в глаза солнца. Открыл левый глаз, прищурился, еще полежал немножко… потом вскочил, побежал к реке, окунулся да, на берег выбравшись, растянулся в мягкой траве, лежал, глядя, как порхают вокруг разноцветные бабочки да жужжат, проносясь над самой головой, синие быстрокрылые стрекозы.

Хорошо!

Долго, правда, не лежал отрок. Вскочил, оделся быстренько и зашагал себе дальше – мимо высокой, с острыми листьями вербы, мимо круглых ив, мимо густых зарослей черной смородины и малины – жаль, ягодки-то еще зеленые были, еще не налились соком и звонким летним солнцем. Быстро нагревшаяся тропинка приятно грела босые, мокрые от росы ноги, из кустов вырывались, взмывали в небо жаворонки и прочие мелкие птахи. Вот слева запела малиновка, чуть подальше в лесу гулко закуковала кукушка, и, казалось, над самой головой ударил в ствол дятел. Чу! Кося круглым глазом, перескочил через тропу заяц, ринулась за ним серовато-рыжая, с желтыми подпалинами лиса – тощая, смешная. А ну, пойди поймай-ко! Унеслись по лесной тропе, Сенька им вослед даже собрался свистнуть, уж и в рот два пальца заложил… да раздумал, увидев впереди, на залитой солнцем полянке, какого-то странного парня. Точнее, даже не парня, а вполне себе зрелого – лет тридцати с лишком – мужа с приятным, заметно тронутым загаром лицом, обрамленным густой светло-русою шевелюрой и небольшой, аккуратно подстриженной на немецкий манер бородкою с усиками – такими же, как у присной памяти лекаря-голландца.