Расправившись с филистимлянами, Самсон удаляется и обосновывается в ущелье (то есть в пещере) скалы Етам, находившейся, видимо, неподалеку от города Ефам, что в Иудейской долине.[34]Там он сидит один, избегая общества людей, которые так жестоко его обманули.

А филистимляне тем временем устремляются мстить ему. Они движутся на Иудею и разворачивают там войска, готовясь к бою. Жители Иудеи, напуганные их приготовлениями, спешат узнать, почему филистимляне готовятся воевать против них, и филистимляне объясняют: «…мы пришли связать Самсона, чтобы поступить с ним, как он поступил с нами».

И вот три тысячи жителей Иудеи стекаются к ущелью в скале Етам, где засел Самсон: зачем он (а он, как мы помним, не из племени Иуды) решил навлечь на них побоище, когда они «вообще ни при чем»?! «…разве ты не знаешь, что Филистимляне господствуют над нами? что ты это сделал нам?» — кричат они ему в страхе. Три тысячи человек, окружив его, стоят напуганные, а Самсон спокойно, с упрямой логикой им ответствует: «…как они со мною поступили, так и я поступил с ними».

Три тысячи человек тайком переглядываются между собой. Нам почти слышится их смущенное покашливание, «…мы пришли связать тебя, — осмеливаются они наконец сказать, — чтобы отдать тебя в руки Филистимлянам». С расстояния тысячелетий можно ощутить мольбу, дрожащую в их голосах: пощади нас, давай покончим с этим подлым делом честь по чести…

Эту картину легко упустить из виду, ибо на фоне других драматических событий, полыхающих огненными красками, она ничем не примечательна. Но мы, читая историю Самсона, обращали внимание на его частые переходы от тех, кто ему близок, к тем, кто чужд и враждебен; и вновь чувствуем обреченность Самсона на отчуждение — как от родителей, так и от соплеменников. Задержимся на этом кратком эпизоде.

Жители Иудеи стоят перед ним в растерянности, пораженные острым одиночеством, которым веет от человека, засевшего в ущелье. Человека, который из-за своей дерзкой смелости, возможно, уже стал легендой среди колен Израилевых. Возможно, он вызывает в них страх и злобу, ибо навлекает на них гнев филистимлян. Но не только страх и злобу: ведь он один осмеливается сделать то, что сами они сделать не смеют, хотя их тысячи. И может быть, в уголке души, который еще остался свободным, они считают Самсона символом борьбы с поработителями.

«…мы пришли связать тебя, — бормочут они, — чтобы отдать тебя в руки Филистимлянам»… Скорее всего, в этот момент их враждебность к Самсону ничуть не слабее, чем ненависть к филистимлянам. Если бы они так его не боялись, то сами навалились бы на него и не хуже филистимлян с ним разделались. К великому их изумлению, Самсон с ними даже не спорит. Об одном только просит: «…поклянитесь мне, что вы не убьете меня». И они обещают, что вреда ему не причинят, а лишь свяжут и отдадут в руки филистимлян… «а умертвить не умертвим».

И этот диалог между ним и жителями Иудеи описан с какой-то мягкостью, чуть ли не с жалостью. Кажется, что жители Иудеи остерегаются задеть Самсона. Даже гневаясь на него, они соблюдают дистанцию между ним и собой, почтительную, восхищенную. Читатель, успевший заглянуть во внутренний мир Самсона, знает, что таков его удел: терпеть дистанцию, которую держат не только из почтения, но и как выражение отчуждения и неприятия. Ему хорошо знакомо это отношение к себе — уважение, даже преклонение, которое вновь и вновь выталкивает его в отверженность.

И как мы помним, этому подвергают его соплеменники, среди которых он Вождь и Судья. Им и в голову не придет воспротивиться, хотя бы на словах, требованиям филистимлян и ради него подвергнуть себя опасности. Они не предложат ему спастись бегством или утихомирить гнев филистимлян как-то по-другому. Они хотят его выдать и не скрывают, что им не терпится отделаться от вечной опасности, которую он с собой несет. А он, конечно, знает об их мотивах и желаниях, но не попрекает их: «…поклянитесь мне, что вы не убьете меня», — вот и все, о чем он просит их в эту раскаленную минуту. Хотя Самсон знает, что убить его они не в силах (он сильнее их всех, вместе взятых), но у него есть потребность, трогательная, почти патетическая, услышать из их уст — именно из их уст — обещание: «умертвить не умертвим». Будто этими словами они, его братья, могут отогнать на секунду нескончаемую муку, на которую обрекла его мать, упомянув о его смерти еще до того, как он родился.

Они связывают его двумя новыми веревками. Тот, кто прочитал рассказ о Самсоне целиком, помнит, что некоторое время спустя Далила спросит, чем его связать, чтобы усмирить его, а он, подшучивая, скажет: «новыми веревками»; а когда она это сделает, он разорвет их на руках, как нитки.

Но сейчас он позволяет людям из племени Иуды связать себя такими веревками. Он стоит среди них, возвышаясь над всеми, и дает обвивать себя паутиной, чувствуя, как предательские путы впиваются ему в тело. А потом разрешает им передать себя в руки чужаков.

От его бездействия складывается впечатление, что эта сцена доставляет Самсону странное и горькое, даже в чем-то извращенное удовольствие. Будто он участвует в домашнем спектакле, где люди колена Иуды — марионетки, которых водят на нитях, а эти нити связаны с изначальной потребностью Самсона вновь и вновь проходить через предательство своих близких.

Удовлетворив эту потребность и выжав из встречи с сынами своего народа мутный нектар, потребный его душе, Самсон вновь обретает присущую ему мощь. Это происходит, когда люди Иудеи выводят его из ущелья и ведут к филистимлянам, ожидающим в месте, именуемом Леха.

Даже тому, кто там не был, легко нарисовать перед мысленным взором эту картину: три тысячи жителей Иудеи ведут связанного Самсона; эдакая длинная процессия лилипутов, впереди которой — гигант-Гулливер. При виде его филистимляне разражаются радостным хохотом, но, когда они подступают, чтобы схватить его, на Самсона вновь нисходит Дух Господень. Тело его пылает от страстного желания мстить — до такой степени, что веревки распадаются на руках, «как перегоревший лен». Он протягивает руку и случайно натыкается на «свежую ослиную челюсть». И убивает ею тысячу филистимлян.

Когда дело сделано, из воина вновь проглядывает поэт: «…челюстью ослиною толпу, две толпы, — декламирует он, — челюстью ослиною убил я тысячу человек». При всем отвращении к этому побоищу нельзя не отметить этот «изысканный речитатив» Самсона. Обратим внимание на его находчивость при выборе оружия: лисицы, челюсть осла, голые руки против льва… только «органические», природные и местные материалы…

И, «сказав это», он «почувствовал сильную жажду». Он взывает к Богу: «Ты соделал рукою раба Твоего великое спасение сие; а теперь умру я от жажды, и попаду в руки необрезанных». И эта его мольба вызывает сострадание, ведь Самсон сейчас так слаб и уязвим: он, почти как ребенок, хнычет и упрашивает отца.

Поразмыслим минуту над его мольбою, поразимся этому внезапному и резкому переходу от героя и бесстрашного воина чуть ли не к дитятке: в мгновение ока он приходит в отчаяние и просит, чтобы его «погладили по головке», по-родительски приласкали…