Ему разрешили.

— Ты видал когда-нибудь этого самого полковника?

— Нет, не видал.

— Меня знаешь?

— Ни.

— Кто же тогда тебе говорил, чтоб надо бить большевиков?

— Да казаки вообче большевиков не жалуют. Побьют их.

Вмешался другой, доселе молчавший пленный казак:

— Нас собирал вахмистр Наум Козлов, чтобы бить немцев по приказанию господина главнокомандующего Автономова. Как же нам не послушаться? Не пускать же немцев к себе?

Полковник воспользовался впечатлением» произведенным казаком, и разразился бурной речью, в которой упрекал большевиков в непоследовательности, в необоснованных обысках, арестах, угрозах расстрела, заявил, что будет жаловаться председателю Совнаркома Терской республики Буачидзе… Его поддержал Стахеев. Совет после долгого обсуждения решил отправить полковника во Владикавказ, где находилось правительство Терской республики.

К Шкуро подошел Стахеев:

— Пока благополучно, Андрей Григорьевич. Я думаю, Буачидзе там разберется. Я тоже туда позвоню. И в Пятигорск съезжу.

— А зачем в Пятигорск?

— Там отдельский Совдеп. Они тоже власть.

— Нет, Миша, ты лучше здесь оставайся — смотри, как бы Тюленев не взбесился да не начет бы атаку на меня.

Во Владикавказ под конвоем трех солдат Шкуро привезли утром. Здесь на главном пути станции стоял бронепоезд с прицепленными классными вагонами, посовещавшись с дежурным, казаки отвели полковника в один из вагонов этого поезда. Арестованный поинтересовался, что это за поезд, в котором ему придется гнить.

— Это самый главный поезд, — объяснил солдат. — Главнокомандующего войсками Кавказского округа Беленкевича. Знаешь такого?

— Как не знать.

Что же это за власть: хотели из пулеметов расстрелять, а потом передумали и главнокомандующим назначили. Разве такая власть на Кубани удержится? Дайте только волю атаману, мне, — думал Шкуро, — и я установлю настоящую казачью власть. Не дадите — убегу и сотворю свою Кубань.

Из поезда его перевели в тюрьму. В общей камере — человек сто, из них половина — осетины. Из этого множества выбрал по лицу такого, с кем, как Шкуро показалось, можно говорить. Сказал:

— Плохо здесь, друг?

— Ой, плохо, казак.

— Домой надо. Бежать. Давай с тобой придумаем, как бежать.

— Зачем со мной? Нас много. И это есть, — оживился собеседник и, оглянувшись, показал из-под рваного бешмета револьвер.

— Шкура, на допрос! — закричал охранник.

По улице мимо казарм его вели трое красноармейцев. На подоконниках открытых окон сидели красные солдата! без гимнастерок, в грязных рубашках. Кричали: «Кого ведете? Шкуру?.. Так его давно в расход надо!.. Ща мы его отправим к Корнилову!..[16]» Какие-то отчаянные выставили винтовки из окон. Пальнули — цокнул и по булыжникам кусочки свинца. Старший конвоя скомандовал своим «оружие к бою» и пригрозил перестрелять всю казарму. Тогда успокоились.

Все это пополнило счет к Красной Армии. Придет время — он не промахнется.

Привели Шкуро в Совет к самому Буачидзе. Тот поздоровался, как со своим, вежливо усадил, успокаивал объяснениями:

— Недоразумение, понимаешь. Автономова не арестовали, а вызвали в Москву по делам. Ну, там, кое в чем он ошибся — поправят. Орджоникидзе его знает.

— Так выпускаете меня, Самуил Григорьевич?

— Понимаешь, сразу не могу. Согласовать надо. Подождите немного, Андрей Григорьевич.

Вот она и власть: Терская республика под ним — половина Северного Кавказа, а он прислушивается к тому, как чихнет в Москве или в Царицы не какой-то грузинский проходимец Орджоникидзе.

Обратный путь в тюрьму не миновал красноармейских казарм, но теперь оттуда не стреляли, а выкрикивали угрозы и оскорбления. Сами просились под казачью шашку!

В камере полковник сказал новому приятелю осетину: «На волю надо. Давай, друг, сегодня ночью. Сговаривайся со своими. Пусть человек двести ваших придут с гор к тюрьме, а мы отсюда на охранников бросимся. Они ночью все пьяные как свиньи. Сколько у твоих револьверов?» Тот рассказал, что оружия много передали, и ночью бежать — хороший план. Так и решили, действовать, однако случилось по-другому, еще проще.

Если охранники напивались к ночи, то главнокомандующий Беленький был совершенно пьян уже вечером. На этот раз почему-то решил осмотреть тюрьму. Вошел в камеру вместе с начальником тюрьмы, заплетающимся языком приказал построиться и сказал непонятную речь, в которой чаще всего звучали нецензурщина и слово «расстрел». Выделяющийся из массы грязных оборванцев полковник привлек его внимание.

— Как фамилия?

— Шкура, товарищ главнокомандующий!

— Шкура! Ты ж тот самый Шкура, что со мной под Таганрогом офицеров бил?

— Ну да. Помню. Как же. А теперь вот тут сижу.

— Мерзавцы! Они и меня хотели арестовать за контрреволюцию. Едем со мной в полк.

— Мы же не имеем права, — возразил сопровождавший свиту начальник караула.

Беленький, ни слова не говоря, повернулся к нему и с размаха ударил кулаком в лицо.

— Как ты смеешь, мерзавец, так разговаривать с главнокомандующим? Не служите, а только пьянствуете. Арестовать! Шкура, за мной.

— Пусть ваши срочно перережут связь с Кавминводами — иначе меня по дороге будут ловить, — успел в суматохе шепнуть другу-осетину Андрей Григорьевич. — И рванулся на волю.

III

Из Москвы приходили газеты с сообщениями о мятеже Чехословацкого корпуса, захватившего к концу мая сибирскую железную дорогу от Волги до Новониколаевска. Стахеев получал вместе с газетами письма от жены и от доброжелателей из Наркомпроса. Клавдия ждала его домой с мешком продуктов, доброжелатели сообщали, что его материалы хороши, но печатать их негде, и рекомендовали сидеть на юге и давать краткие сообщения об успехах советской власти. Успехи были: в Моздоке открылся Третий съезд народов Терека. Следовало поехать, но… Что там услышишь, кроме трескучих речей я резолюций, и, кстати, все это будет напечатано в местных газетах, а вот в Пятигорске — генерал Рузский, и с ним корреспондент Стахеев может провести содержательную беседу и о современной обстановке на Кавказе, и о привлечении офицеров в Красную Армию, и о прошлом — ведь на его глазах отрекался от престола последний российский император. И даже Андрею генерал может помочь. Товарища надо выручать, а не на съезд ехать.

Однако под шелухой всех этих оправданий скрывалась мысль о такой желанной встрече с Еленой. Конечно, жена… Женитьба была ошибкой, ведь он художник, писатель, ему для творчества необходима романтическая любовь. Лермонтовская. И вот он лермонтовский город. «Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука».