И это еще не всё. Потому что после возникновения политических партий, введения всеобщего избирательного права, подъема и упадка общественных организаций, захвата власти коммерческими СМИ – после всего этого в начале XXI века появилось нечто совершенно новое: социальные сети. Допустим, само слово «социальные» неверно: Facebook, Twitter, Instagram, Flickr, Tumblr и Pinterest такие же коммерческие СМИ, как и CNN, FOX и Euronews, с тем отличием, что их владельцы ждут от вас не того, что вы будете смотреть и слушать, а того, что вы будете писать и делиться. Их главная цель – продержать вас как можно дольше на сайте, потому что это позволяет зарабатывать на рекламе. Вот почему им важно количество ваших «друзей» и «фолловеров», вот для чего нужен вызывающий привыкание круговорот «лайков» и «репостов», вот откуда берутся постоянные напоминания о том, что сейчас делают другие, бесконечные предложения подружиться и непрошенные уведомления о популярных постах.

Но социальные сети – это СМИ с совершенно особой динамикой. Если гражданин 2000 года мог поминутно следить за политическим действом по радио, телевидению или в интернете, то сегодня он ежесекундно может на него реагировать: писать комментарии и тем самым мобилизовать остальных. Культура немедленного репортажа получает в довесок еще и моментальную обратную связь. То есть какофонии становится еще больше. Работа общественного деятеля и особенно выборных политиков не становится от этого легче: он не только сразу видит, нравятся ли его предложения гражданину, но и скольких людей этот гражданин сможет взбудоражить. Новые технологии дают людям возможность высказаться (позволяя Мубараку и Бен Али присоединиться к разговору), но из-за этих новых возможностей выборная система еще больше трещит по швам.

К тому же коммерческие СМИ и социальные сети только укрепляют друг друга. Подхватывая и тиражируя новости друг друга, они создают атмосферу всеобщей взвинченности. Жесткая конкуренция, падение продаж и риск потерять рекламодателей только усугубляют рвение коммерческих СМИ еще более эмоционально освещать еще более раздутые конфликты, а их редакции всё уменьшаются, молодеют и дешевеют. Национальная политика превратилась для радио и телевидения в ежедневную мыльную оперу, в радиоспектакль с бесплатными актерами. По большей части редакции сами определяют крупный план, сценарий и подбор типажей и актеров, а политики с переменным успехом стараются привнести хоть какие-нибудь собственные акценты. Самые популярные политики – это те, кто умеет перекроить сценарий и сместить фокус обсуждения в дебатах, то есть направить их в нужное им русло. Предусмотрена и возможность импровизации, и имя ей – горячие новости.

Что касается печатных СМИ, то там ситуация еще сложнее. Газеты теряют читателей, а ряды партий редеют: старые игроки демократии в начале XXI века превратились в утопающих, с громкими криками цепляющихся друг за друга, не сознавая, что тем самым только приближают свой конец. Свободная пресса вовсе не так свободна, как ей кажется, ибо связана по рукам и ногам форматом, тиражами, акционерами и неизменной востребованностью желтизны.

Результаты соответствующие. Из-за коллективной истерии коммерческих СМИ, социальных сетей и политических партий предвыборная лихорадка стала перманентной. Подобные вещи имеют серьезные последствия для функционирования демократии: эффективность страдает от оглядок на выборы, легитимность – от непрерывных позывов презентовать себя как можно ярче. Существующая выборная система раз за разом приводит к несоблюдению общественных интересов и невозможности работать на долгосрочную перспективу: и общественные интересы, и долгосрочная перспектива приносятся в жертву краткосрочным соображениям и интересам партий. Когда-то выборы были изобретены, чтобы осуществить демократию, но сейчас, в современных условиях, они, скорее, стали для нее помехой.

И напоследок масла в огонь добавили финансовый пузырь 2008 года и последовавшие экономический и валютный кризисы, окончательно лишившие систему всяких надежд на спокойствие. Вновь стали актуальны популизм, технократия и антипарламентаризм. На тридцатые годы пока еще не похоже, но сходство с двадцатыми становится все заметнее.

Если бы отцы-основатели США и герои Великой французской революции знали, в каких условиях придется функционировать их методу 250 лет спустя, они точно предложили бы другую модель. Представим себе, что сегодня нужно было бы разработать процедуру, призванную выяснить волю народа: неужели лучшее, что мы смогли бы придумать, это заставить людей раз в четыре или пять лет вставать в очередь на избирательном участке, где в сумраке кабинки для голосования они смогут поставить галочку, причем не напротив какого-либо проекта, а напротив имен в списке, о которых многие месяцы не прекращались разговоры в некоей коммерческой среде, извлекающей из этой суматохи собственную выгоду? И назвали бы мы тогда этот странный, архаичный ритуал «торжеством демократии»?

Из-за того, что мы свели демократию к представительной демократии, а представительную демократию – к выборам, эта ценная сама по себе система по уши увязла в проблемах. Впервые со времен Американской и Великой французской революций значение следующих выборов важнее, чем уже состоявшихся. Такая трансформация просто ошарашивает. Выборы уже не дают победителю долгосрочного мандата. Весла, которыми мы гребем, становятся всё короче. Демократия так хрупка, как не была ни разу со времен Второй мировой войны. Если мы не будем осторожными, она постепенно выродится в диктатуру выборов.

Вообще-то мы не должны удивляться: какие из изобретений конца XVIII века все еще востребованы в начале двадцать первого? Дилижанс? Монгольфьер? Табакерка? Вывод будет не очень популярным, но мы все же его озвучим: на данный момент выборы примитивны. Демократия, которая сводится к выборам, подписывает себе смертный приговор. Все именно так, как если бы в воздухе мы ограничились бы перемещениями на воздушном шаре, несмотря на смерчи и климатические изменения, несмотря на то что в небе уже появились высоковольтные линии и частные спортивные самолеты, а в космосе – космические станции.

Возможность заявить о себе во всеуслышание перекраивает наш мир. Только кто теперь возьмет слово? Это ключевой вопрос. До изобретения книгопечатания по всей Европе было всего несколько сотен людей, имеющих право проявлять индивидуальность: аббаты, князья и монархи решали, какие тексты можно переписывать, а какие нет. Но благодаря появлению печатного станка эту власть вдруг получили тысячи людей. Так старая власть пришла в упадок, и изобретение Гутенберга облегчило переход от Средних веков к Возрождению. Но теперь, с появлением социальных сетей, создается впечатление, что печатный станок есть у каждого! Скорее даже, что каждый теперь стоит во главе скриптория. Гражданин больше не читатель, а главный редактор, и за счет этого происходит важное перераспределение власти. Крупным, состоявшимся фирмам приходится вставать на колени перед немногочисленными недовольными клиентами{54}. Считавшиеся незыблемыми диктатуры теряют контроль над своим населением, которому удается организоваться через социальные сети. Политические партии больше не продуцируют единодушие в обществе – теперь уже общество раздирает их на куски. Их классическая патриархальная модель защиты интересов граждан не работает в условиях, когда гражданин сам может заявить о себе громче, чем когда-либо. По своей сути демократия – это вертикальная модель, а XXI век становится все горизонтальнее. Нидерландский профессор Ян Ротманс, преподаватель переходного менеджмента, недавно сказал: «Сейчас движение идет от централизации к децентрализации, от вертикального к горизонтальному, от сверху вниз к снизу вверх. Более 100 лет мы потратили на то, чтобы выстроить свое общество именно так: централизованно, сверху вниз, вертикально. Теперь весь этот образ мышления перевернут вверх ногами. Так что приходится добывать очень много новых знаний и отказываться от старых. Самый главный барьер – в нашей голове»{55}.