Он был лидером партии октябристов в Думе. Была партия октябристов и партия националистов, они поддерживали отца в этот первый период аграрного землеустройства, переселения в Сибирь, возрождения флота.

Милюкова я увидел совершенно случайно. Я открыл какую-то дверь, а он шел важный, напыщенный, и шарахнулся от меня в сторону. Мать надо мной шутила, что, верно, я его напугал, и он подумал, что это какое-то покушение. У него было чувство какой-то предубежденности, очевидно, как у многих кадетов, против всего, что исходит от власти.

Осталось ли у вас чувство, что надо всем довлеет ваш отец?

Его почти не было видно, но было чувство, что он довлеет надо всем. Все распределение по времени было приноровлено к нему. Завтрак подавался точно в час, когда приходили его секретари, которые для экономии времени завтракали, а потом тут же брались за работу. Обед всегда был в семь часов, тогда уже были только домашние. Изредка отец шутил, иногда приводил исторические воспоминания. Вспоминал о черной неблагодарности Австрии в 1848 году, когда спасали Франца Иосифа. Это были более интимные моменты. Потом он пил кофе и гулял по залам, чтобы повидать семью. Это были те редкие минуты, когда мы могли его видеть. Одновременно с этим все было скомбинировано так, чтобы ему было как можно удобнее.

Ваш отец говорил вам что-нибудь о Николае Втором?

Он при мне говорил матери – они часто разговаривали между собой по-французски. Была такая манера, чтобы прислуга не понимала. Он говорил: «Я люблю маленького императора, который не так силен, как были прежние Романовы». Говорил это с каким-то чувством умиления, как будто думал, что императора нельзя оставлять, нужно защищать, помогать ему.

Отец очень уважал Коковцева как талантливого казначея, но находил, что тот слишком бережлив. Коковцев его раздражал. Он иногда повторял его слова: «Помилуйте, Петр Аркадьевич! Откуда же мне делать деньги? Из петербуржского воздуха или из невской воды?» Вот такие слова говорил Коковцев, когда требовался кредит, или нужно было выделить средства на какие-то области. Отца это раздражало, хотя он его очень сильно уважал, как талантливого казначея, берегущего казну, и чрезвычайно с его мнением считался. Более близкие отношения у него были с Кривошеиным, министром земледелия. Он отца очень восхищал. После смерти отца он чаще других навещал нас.

Кто еще был постоянным гостем в вашем доме?

Некоторые пожилые члены совета приезжали. Приходилось громко говорить, так как они были глуховаты. Еще устраивались регулярные обеды, куда меня не пускали: то с земскими деятелями, то с губернаторами, то с чиновниками. Отец старался устраивать такие обеды с различными категориями лиц, чтобы ближе с ними познакомится и в более непринужденной обстановке обсуждать вопросы, которые их интересовали. Из министров был Тимашев, министр промышленности, симпатичный и добрый человек. К нему хорошо относилась мать, и он часто бывал.

Какие остались у вас воспоминания, связанные с гибелью отца?

Мне было уже больше семи лет. Последние месяцы его жизни мне больше всего запомнились в нашей деревне. У него впервые пошатнулось здоровье, и он взял шестинедельный отпуск, чего раньше с ним не случалось. Писал и разрабатывал пятилетний план по восстановлению России, который не дошел до государя, и о котором мало что известно. Может быть, из-за состояния здоровья, может, из-за оппозиции, но у него тогда обострилось чувство личной кончины и предчувствие близости катастрофы, которая надвигалась на Россию. Когда нашли его завещание, в нем была фраза: «Пусть меня похоронят там, где меня убьют». Его похоронили в Киеве. О будущей судьбе России и государства он говорил: «Вот несколько лет они еще проживут на моем жиру, как живут на жиру верблюда, а после этого все рухнет, все пойдет прахом». Он сравнивал Россию с человеком, который идет по болоту: «Одну ногу с трудом вытянут после меня, когда меня не будет, другая повязнет. Ее вытянут, другая повязнет». В то лето он посетил всех, кого знал с ранней молодости, когда только начинал свою деятельность. Простился со всеми ближайшими помещиками, крестьянами, со всеми соседними деревнями. В нем чувствовалась обреченность перед отъездом в Киев. Дальше был киевский выстрел Богрова и конец всего этого периода. А потом военные года в преддверии революции.

Что вы помните об этих годах? Где вы жили, где учились?

Я учился в частной гимназии. Я регулярно опаздывал по осени, потому что мы задерживались в имении. Были открытия памятников или школ имени отца. Гимназия была в Петрограде. В окружении еще появлялись люди, уважавшие отца, и не так остро ощущалось окончание периода его ухода. Так было до февральской революции. Мне тогда исполнилось тринадцать с половиной лет.

Аркадий Петрович, что вы помните о Февральской революции?

Вначале никто ничего как следует не понимал. Мы как спектакль смотрели из окон нашего дома на солдат, которые шли к Думе. Смутно доходили вести об отречении Государя. В это время в Думе орудовали Родзянко – анархист-декабрист, Гучков. Вообще, было ощущение какой-то бестолковщины, мы не понимали, что произойдет далее, и надеялись, что жизнь опять войдет в нормальное русло. Не было ни малейшего подозрения, что раскрылась какая-то бездна.

А где был ваш дом в Петрограде?

На Гагаринской улице, в той части, что между набережной и Сергиевской. Наша улица как раз вела к Таврическому саду и Таврическому дворцу. Так что все эти шествия проходили мимо нас. Эта широкая часть улицы постоянно представляла собою спектакль. Раньше, после падения Перемышля, там проводили австрийских военнопленных, и мы на них тоже смотрели как из театральной ложи. Через некоторое время после революции у нас начались едва ли не ежевечерние обыски. Приходили какие-то солдаты, которые сами не знали, что они ищут, задавали всякие бестолковые вопросы. Казалось, им просто было любопытно погулять по дому, посмотреть, что в нем происходит.

Тогда моя мать написала очень раздраженное письмо военному министру Временного правительства Гучкову о том, что так жить невыносимо, и нам поставили в передней охрану, которая никого не пускала. И вдруг в один темный вечер, без предупреждения, к нам приехал сам Гучков, якобы посмотреть, все ли в порядке, довольны ли мы тем, что он устроил, но на самом деле для того, чтобы завязать с нами какие-то отношения. Он чувствовал себя виноватым после всего, что натворил, и ему хотелось опять войти в наш дом, где он бывал при жизни моего отца. Помню, как он сидел, рассказывал про отречение Государя, и, в известной степени, все это звучало оправданием, дескать, он и другие заговорщики иначе поступить не могли. Как будто перед тенью отца в этом доме, ему хотелось объяснить свое поведение. В его раздражении против Государя было что-то мелочное. Помимо критики того, что делала царская власть в последнее время, было чувство личной неприязни. Кроме того, мне запомнился его напускной оптимизм. Мать его спросила: «А где теперь Государь?» Гучков ответил: «Он себя прекрасно чувствует, живет спокойно в Царском Селе с семьей». То есть он совершенно не понимал, что это был шаг к дальнейшим ужасным событиям, которые, в конце концов, и привели к екатеринбургской трагедии.