Маршал ясно указывает: «Оставивши ранцы, пробились испанцы атакой лихой штыковой, их доблесть и сила, конечно, решила сраженья исход под Москвой». А русский фельдмаршал Эристов в своих воспоминаниях «С поля Бородинского – на Поля Елисейские» (Санкт-Петербург, 1830) высказывается с еще большей определенностью и безо всяких околичностей и недомолвок подчеркивает значение героического натиска испанцев: этот дряхлеющий лев, не выбирая выражений, пишет: «В деле при Сбодунове 326-й пехотный показал нам кузькину мать во всей ее полноте».

А теперь поставьте себя на место русских. Три или четыре полка разместились там, имея в тылу Сбодуново, и ничего не предпринимают, поскольку все утро артиллерия и казаки долбили и крошили правый фланг французских войск. Да-с, четыре или пять тысяч человек разлеглись на травке, глядя, как у нас говорят, на быка из-за барьера и переговариваясь между собой примерно так: у-у, басурманы, схлопотали, огребли? А не суйся, куда не звали, боже, царя храни! Не тяни, Федор, тебе сдавать… Еще. Еще. Себе. Перебор, товарисч, гони руль… Скоро ли, желательно бы знать, кухня подъедет?.. Это – нижние чины, а у офицеров беседы текли свои: как, граф, живете-можете? Да вашими молитвами… Не идет у меня из головы, как на последнем балу в Петербурге, у Анны Павловны, танцевал я с княгиней Волконской… Славная икра, дай ей бог здоровья… Жаль, что нам никак черед не дойдет, артиллерия делает за нас всю работу, а мы сидим сложа руки и отличиться не можем… А хорошо было бы появиться во дворце у великой княжны Екатерины с повязкой на лбу или с рукой на перевязи, всех бы затмил…

Такая вот, значит, картина тешила взор, радовала глаз у въезда в Сбодуново: домики предместья горели немного в стороне, ближе к Ворошильскому броду, а здесь – тишь да гладь, да божья благодать, и ничто не нарушало покой иванов, расположившихся в этой местности. Сам начальник дивизии, князь Долголядьев, слез с коня и прилег вздремнуть под раскидистой березой – устроил себе, по-нашему говоря, предобеденную сиесту. Вот, говорю, какая была картина, когда со стороны артиллерийских позиций послышался какой-то странный шум. И князь Долголядьев, приходившийся, между прочим, троюродным братом императору Александру, приоткрыл один глаз и осведомился у своего ординарца, верного Игоря:

– Игорь, а Игорь. Что там такое?

– Понятия не имею, – отвечал верный Игорь.

– Ну, так пойди, остолоп, да взгляни.

Ах, если бы князь Долголядьев собственными глазами взглянул на происходящее, мысли его изменили бы свое течение, но, как говорят русские, «знал бы где упасть – соломки бы подстелил».

И генерал продолжил сиесту, потому что прошлой ночью совсем почти не спал, едва ли не до рассвета одаривая своими милостями некую пышнотелую селянку, обнаруженную его драгунами на сеновале. И к тому же еще выпил водки, а она, будучи потреблена в избытке, способствует крепкому сну. Так что выяснять причину шума, донесшегося со стороны батарей, отправился, миновав зубоскаливших в кружок штабных офицеров, верный Игорь Игоревич. Семья его служила Долголядьевым с незапамятных времен, и каждый отпрыск славного княжеского рода, отправляясь на поля сражения защищать престол и отечество, брал с собой очередного Игоревича, чтобы тот чистил ему сапоги и топил баню. Правды ради скажем, что князь был не слишком суров со своим верным слугой и сек его только за крупные провинности, как то: плохо отгладил грудь сорочки, не должным образом наточил саблю или же вместо того, чтобы на марше держаться у правого стремени с бутылкой как следует охлажденного шампанского, – отстал. А в остальном князь Долголядьев, дай ему бог здоровья, был барин добрый и справедливый. Тем отчасти и объясняется, что верный Игорь, пройдя еще с четверть версты и поглядев в ту сторону, откуда долетал странный шум, вдруг замедлил шаги, оборотился туда, где под березой спал сном праведника князь, рассмеялся сквозь зубы странноватым смешком и – был таков.

Так что первые признаки неумолимо надвигавшихся событий проявились несколько позже, когда четыре или пять тысяч разлегшихся на травке русских внезапно увидели плотную шеренгу синих мундиров – французы надвигались на них сомкнутым строем и беглым шагом, оглашая воздух криками, от которых в жилах кровь стыла – да и с фронта леденела. Впоследствии много было научных споров относительно того, как отнеслись к этому нежданному вторжению русские, однако отнеслись они по большей части примерно так: глянь, Федор, что за диво такое – там должны быть наши пушкари, а вместо них какие-то в синих мундирах, а наши-то вроде бы в зеленом, ты будешь смеяться, но мне даже почудилось, не французы ли, нет, ты смотри, смотри, даже и знамя у них на манер французского… Тебе, видать, голову напекло, проморгайся, Прохор, откуда ж тут взяться нехристям этим, если мы в муку смололи их правое крыло… Не умею тебе сказать, но знамя-то не наше, а? Да и кричат-то они тоже не по-нашему – «Васпанью» какую-то зовут – но ведь и на французскую тарабарщину не похоже. Ну-ка, ну-ка. Гляди, гляди. Погоди. Подай-ка мне трубу. Владычица небесная, пропали мы, Федор! Французы.

Кое-кто из наших уверял потом, будто кричал «Ура!», другие – что, мол, «Домой пора!», но это, в общем, и не важно, а важно, что четыреста – или сколько там нас оставалось? – человек бегом взбежали на равнину перед Сбодуновом и, уставя штыки, ринулись на русских в бешенстве, как говорится, отчаянья. Об этом тоже много было разговоров и споров, а сошлись, однако, на том, что бежали мы в плен сдаваться и торопились успеть, покуда гусары и кирасиры не предприняли новую атаку, пребывая в счастливом заблуждении, будто помогают нам одолеть русских. Так или иначе, но пушки причинили нам большой урон, и мы еще не успели остыть от резни, устроенной на батареях, хоть против русских ничего не имели, и взбежали на равнину с намерением докатиться до русских позиций, проникнуть в глубь их боевых порядков – без кавалерии, разумеется, – и там побросать оружие. Беда была в том, что иваны поняли нас совершенно превратно и в ошибочном своем расчете укрепились, рассудив, вероятно, что если такая горстка кидается в штыки, действуя чистым нахрапом, то это, значит, какие-нибудь совсем отпетые сорвиголовы и ухорезы, которым жизнь не дорога, терять нечего, а потому, дружище Федор, ты меня тут подожди, я скоро. Да нет, и я с тобой. Пропадать кому ж охота.

Во время этой кампании не так уж часто доводилось видеть, чтоб четыре тысячи бежали от четырехсот, и панический страх, захлестнувший и обративший в бегство первые ряды русских, мгновенно перекинулся на вторые, а с них – на третьи, и вскоре вся дивизия опрометью, давя и топча отставших, сметая офицеров, помчалась к Сбодунову, а потом загрохотала по его улочкам прямо к мосту через реку, выводившему на Московский тракт. А мы пустились вдогонку, крича: да стойте же, чтоб вас, остановитесь, вы нас не так поняли! Ну, ясное дело, кое-кто из русских обернулся на бегу, вскинул ружье, бабахнул – и вот Пако-севильянец, Маноло-астуриец споткнулись, кувыркнулись, растянулись, прилегли и уж не встали, а нас злоба разбирает: что ж такое – то слева, то справа падают наши, товарищи с давних, с еще датских времен, что ж за паскудство такое: тысячи миль пройти, тысячи смертей избежать, чтоб в последнюю минуту товарисч влепил тебе пулю. И тут, добежав до раскидистого дерева, мы и наскочили на какого-то русского в золотых галунах, в густых эполетах, сразу видно: важная птица, из тех, кому слова поперек не скажи, и морда такая недовольная – он, не переставая, требовал какого-то Игоря, поди-ка знай, кто это, и в какой именно заднице он теперь пребывает. Короче говоря, сержант Ортега принялся гусю этому втолковывать, что мы сдаемся, а тот заболботал в ответ, что Долголядьевы умирают, но не сдаются.