Надо было возвращаться. Необходимо. Марианна не выдержит, могло произойти самое худшее, в любом случае мне совсем не улыбалось здесь заночевать, я попытался сориентироваться, найти проспект генерала Оша, дальше нужно будет просто дойти по бульварам Курсель и Батиньоль до площади Пигаль, потом я думал идти вдоль линии метро, от Барбеса до Бельвиля, в надежде повстречать не слишком много оборотней, но, как дурак, ошибся, наверно, пошел по проспекту Баграм вместо проспекта Оша, потому что, дойдя до конца улицы, оказался не перед решеткой парка Монсо, а на перекрестке: с обеих сторон были магазины, я на ощупь опознал табачную лавку, потом, напротив, что-то похожее на большой музыкальный магазин, и в довершение всего за спиной у меня раздался леденящий душу вопль, пока отдаленный, но не слишком, я чуть не грохнулся в обморок, гортанный крик, крик индейцев дакота в «Бобе Моране», но раз в десять громче, мне ничего не оставалось, как войти в разоренное здание, я чувствовал себя все хуже и хуже, – кажется, я подцепил грипп.

В первый раз у меня возникла глубокая уверенность, что я игрушка обстоятельств, что я не владею ситуацией, даже отчасти. Сядь, сказал чей-то голос в моем мозгу. Сядь и жди. Я почувствовал дуновение ветра на лице, и это ощущение меня не только не успокоило, но и повергло в невероятный ужас. Жди и смотри. Жди и смотри, ибо перед тобою смерть.

Ночь, казалось, осветилась тысячью огней, словно само солнце, разорвав мрак, затопило спокойным, веселым светом полуразрушенный первый этаж, мне почудилось, что вокруг какие-то силуэты, я подумал, это, наверно, манекены, остатки былых витрин. Ощущение холода и страха рассеялось, я опять услыхал свирепые завывания дакота, но уже без особого волнения, вокруг меня словно разлилось чье-то дружеское присутствие. Да будет свет. И стал свет.

Не знаю, что на меня нашло, но я начал снимать одежду, раздеваться.

И будет вечер, и будет утро.

Мир – именно это чувство царило во мне, чувство глубокой умиротворенности.

И пар поднимется с земли и оросит все лицо земли.[10]

Все последние события внезапно обрели очевидный смысл. Я взирал на смерть, драмы, страдания сквозь призму отстраненной благожелательности.

Господь Бог насадит рай в Едеме, и ты будешь жить в нем в благоденствии и веселии.

Все волнения предыдущих месяцев казались мне суетными и несерьезными, словно возня детей, резвящихся в школьном дворе.

Я здесь, произнес голос, я с тобой, в тебе, и я это подтвердил, молча, сосредоточенно, мое зрение десятикратно усилилось, мой взор, не ведая преград, простирался за горизонт, проникал сквозь сереющие склоны холмов Парижского бассейна, да, ты здесь, ты со мной, во мне, и в тот момент, когда у меня все-таки мелькнула мысль, черт, да что ж такое со мной творится, божественное тепло развеялось, свет погас, я был абсолютно голый, подмораживало, а главное, крики дакота слышались теперь совсем близко, их сопровождало тошнотное чувство, что надвигается нечто омерзительное, оно уже в пути, оно вот-вот будет здесь, впереди шествуют его эмиссары, трепещите, ибо Князь Тьмы в бесконечной милости своей почтит вас своим присутствием, и вот оно случилось, крики дакота смолкли, я слышал шуршание крыльев и слюнявое похрюкивание, беги или простирайся ниц, ибо Князь Преисподней сошел на эту землю ради великого твоего блага, я сидел, скрестив ноги, затерявшись в лесу манекенов, мне виделись странные картины, саддху, почитатели Шивы, что медитировали ночи напролет, сидя на оссуарии, и пили из чаши, выточенной из полированного черепа мертвеца.

Невозможно в точности передать, что произошло в ту ночь, при первых отблесках зари я поседел, и границы между мирами, нашим и тем, что именуется потусторонним, адом и как там еще, мы даже не подозреваем как, стали нечеткими и размытыми. То, что я принимал за манекены, на самом деле оказалось трупами, десятки трупов были сложены штабелями в холле, – должно быть, их пытались собрать, а потом так здесь и оставили; несмотря на бледность и застывшую смертную маску, я узнал лицо Жоэля, проглядывавшее из кучи, еще накануне это бы меня взволновало и поразило, а теперь я лишь подумал, мимоходом и несколько вяло, черт, это Жоэль, умер, бедняга, все происходящее утратило свое прежнее значение.

Я дошел до дома, не встретив ни одной живой души, везде валялись груды строительного мусора, обрушившиеся стены и трупы, всюду трупы, они громоздились огромными кучами, выше всякого мусора, гниющие или обгорелые, смотря по тому, заливало их водой или палило огнем, все это не вызывало во мне ничего, кроме безразличия, да и что могло еще задеть за живое человека, вернувшегося из мира мертвых, грязь, что облепляла мое тело с тех пор, как не стало воды, исчезла, я чувствовал себя чистым, безмятежно-спокойным, и, когда Марианна открыла мне дверь, первое, что я заметил, это что от нее воняет.

– Тю, – сказал я, – да от тебя воняет.

По правде говоря, раньше я совершенно этого не замечал, она посмотрела на меня, уставшего и в то же время расслабленного, с седой головой, я думал, что найду ее в слезах, растрепанной, но она тоже казалась умиротворенной, ни малейших следов беспокойства; от меня воняет, спросила она, ты уверен? Она держала в руках маленькую книжку, я сначала принял ее за молитвенник, но оказалось, что это «Катехизис для девочек», она открыла ее, глядя на меня с тягостным состраданием. Флавий спит? – спросил я, с ним все в порядке? В ответ она только кивнула, почти рассеянно, с улыбкой: ты знаешь, я примирилась с Богом, я говорила с ним; и в тот самый миг, когда я собирался ей рассказать, что видел Дьявола, Сатану собственной персоной, и созерцал иные миры, ад и бездны, она вдруг прочла:

Я слышала, Господь живет в сердцах детей,

Как обитает он под сенью храма

Иль среди ангелов, в куреньях фимиама,

И чистые сердца ему всего милей.

Скажи мне, это правда, мама?

Я был ошарашен, это что, поинтересовался я, детская песенка? Но она читала дальше: «Мария, коей суждено было понести в чреве своем самого Творца всего святого, должна была оставаться незапятнанной; не пристало, чтобы демон обрел хотя бы малейшую власть над той, что пришла в мир единственно дабы повергнуть его в прах», потом она помолчала и снова взглянула на меня, ты хоть раз подумал о том, что я чувствовала, когда бичевала всех этих больных, оставлявших заявки по телефону, когда мне приходилось втыкать им вибраторы в задний проход, ты когда-нибудь пытался представить себе, какое это унижение для женщины?

Чувство чистоты, покоя, здоровья, не оставлявшее меня после воскресения из мертвых, испарялось со страшной скоростью. Нет, ответил я, она словно вонзала в меня стрелы, язвящие, ядовитые стрелы, нет, я не был в твоем положении, мне трудно судить.

– Ты превратил меня в проститутку, ты хоть отдаешь себе отчет, какая это гнусность, какое это пятно?

У меня чесалось между пальцами.

Ради нее я воровал и грабил. Мы были на равных.