Если в это поверить, становится странным, почему я все еще жива…

Но ведь во время беременности и после рождения Тошки приступов не было!

Это вернулось внезапно, вчера…

И без каких-либо особых предпосылок.

Да, я не слишком тепло рассталась с утра с мужем, но это в порядке вещей: он круглые сутки думает о своей работе, он напряжен, скуп на слова и ласки, – ко всему этому я давно привыкла.

После его отъезда на службу я хотела было разбирать бесконечные коробки, сваленные в цоколе, которые мы целых полгода привозили сюда с Жасмин, – с посудой, постельным бельем, подсвечниками, статуэтками и ворохом всего такого, о чем уже и не вспомнишь, пока не достанешь.

Пронумерованные маркером коробки под свою ответственность принимал у нас Михалыч и даже (по настоянию Жасмин) вел отдельную тетрадь их учета.

Жанка с утра пораньше успела зависнуть в телефоне и что-то хихикала себе под нос, не отреагировав на мой призыв на помощь, а Тошка, к счастью, еще не проснулся.

Я спустилась в цокольный этаж, подошла к здоровенному коробу под номером пять (предыдущие четыре были уже разобраны), с трудом сорвала с него тягучий скотч и сразу наткнулась на несколько тяжелых бронзовых фигур, которые мы с Жасмин удачно приобрели прошедшей зимой на распродаже имущества обанкротившегося ресторана.

Перед глазами тут же возник проклятый образ В., чей кабинет был густо напичкан похожими увесистыми безделицами – подарками коллег и пациентов.

Вроде бы там было «денежное дерево» на тяжелой малахитовой подставке, какие-то львы и пегасы…

Нет, прошлое никуда не ушло. Сначала оно обдало меня жаром, а потом, в считаные секунды, проникло в меня, заставляя снова испытать потерянность и, одновременно, липкий, мучительный страх – ощущения, которые были во мне, когда я впервые вошла в его кабинет.

В цокольном этаже (за исключением комнаты, где спала Жанка) было прохладно, но я почувствовала жуткую духоту, мне катастрофически не хватало воздуха.

Картонная свалка заплясала перед глазами, а на безносом лице мраморного атланта, подглядывавшего за мной из раскрытой коробки, застыла гримаса ужаса.

Едва удерживая равновесие и борясь с головокружением, я стала подниматься к себе в спальню.

Жанке, продолжавшей сидеть на лестнице с прилипшим к рукам телефоном, я на ходу сказала, что у меня скакнуло давление и мне нужно полежать.

Она поскреблась в мою дверь, затем – в мобильный, а потом, видимо, с головой погрузившись в эсэмэс-кокетство с Ливреевым (которого знала на тот момент всего пару недель), наконец оставила в покое. Я металась по комнате и молила Бога о том, чтобы сын подольше поспал. Пыталась дышать «по-йоговски», стояла под контрастным душем, бегала на месте и даже, придумав какой-то дурацкий повод, позвонила, чтобы отвлечься, своей свекрови. Минут через сорок паника начала отступать…

Когда я вышла из спальни, Тошка как раз проснулся и искал меня, бегая по дому в своей яркой клетчатой пижамке.

С самого его рождения я старательно делала так, чтобы сын не соприкасался с непонятным или отвратительным, исходящим от нас, родителей.

Я никогда не повышала в его присутствии голос (даже если Андрей провоцировал меня на скандал), не показывала своего дурного настроения и, если он был рядом, пила не больше, чем полбокала сухого вина.

Мой мальчик должен расти спокойным и счастливым, и только так!

Но вчера, когда он подбежал ко мне и прижался для утреннего поцелуя, я вдруг почувствовала себя самой грязной лгуньей. Наклонившись к нему, я почувствовала, что между нами выросла незримая стена, ведь то, что я переживала за минуты до его пробуждения, всю эту липкую, бессмысленную муть, вопящую о том, что я больная на всю голову дура, – отбирало у меня возможность насладиться им самим, его живостью, его чистотой.

Почему эти приступы снова вернулись?!

Я же почти победила… Я была хорошей женой, я родила сына, я построила всем нам красивое убежище.

Все, о хронологии дома завтра.

А то из моих записей никто никогда ничего не поймет.

Похоже, Андрей искренне обрадовался встрече.

Самоварова изумленно наблюдала, как этот высокий, молодой, но уже суровый с виду дядя, упакованный в строгий темно-синий костюм, отпустил водителя БМВ и, открыв калитку, ускорил шаг, чтобы широко распахнуть объятия отцу друга детства.

– Палыч! Дорогой мой! Прости засранца, служба не отпускала! – радостно выкрикивал он, хлопая Валерия Павловича по спине.

То, что Андрей, годившийся «Палычу» в сыновья, называл его на «ты», должно быть, подчеркивало когда-то сложившуюся между ними душевную близость, о которой неоднократно упоминал Валерий Павлович, уговаривая Варвару Сергеевну откликнуться на просьбу приехать.

Когда Андрей наконец ослабил хватку и выпустил доктора из объятий, его все еще возбужденный и радостный взгляд упал на Самоварову.

– Это Варвара Сергеевна, – начал было доктор, но хозяин дома тотчас его перебил:

– Как же, наслышан!

Самоварова смутилась. За год их совместной жизни ей не приходила в голову мысль о том, что любимый мог кому-нибудь, кроме сына, о ней рассказывать.

– Я надеюсь, только хорошее, – пытаясь скрыть смущение, чересчур серьезно ответила она.

– Хорошее?! Да старик от вас без ума!

– Ну… Вы меня совсем в краску вогнали.

– Так, а давайте-ка все в дом! Жаннет обещала сварганить ужин. – При слове «ужин» радость Андрея померкла, и он погрустнел. Его белокожее веснушчатое лицо сделалось совсем белым.

«Еще бы! Жена пропала…»

Заходя в дом, Варвара Сергеевна поймала себя на странной и неприятной мысли: несмотря на всю трагичность ситуации, Андрей не вызвал в ней сочувствия. То, что она испытывала сейчас, было скорее недоумением, ощущением наигранности поведения всех участников разговора, который, за время их перемещения в дом успел скатиться к суетному: «Жанна, ты запекла курицу? Респект!», «Ах-ах, какие гардины!», «А мы уже чудно здесь пообедали», «Але, Витя! Я ведь сказал тебе, что завтра выезжаем ровно в восемь?!».

Было очевидно, что Андрей старается загладить перед гостями неудобства, в которых они провели ночь и большую часть сегодняшнего дня.

Появилась распоряжайка.

Варвара Сергеевна, делая вид, что вновь рассматривает убранство столовой, пристально наблюдала за ней и Андреем.

С одной стороны, читалось, что хозяин не может или не смеет обвинять Жанну в плохо организованном приеме гостей, но с другой – явственно ощущалось, что его раздражает не столько ее нерасторопность по отношению к гостям, сколько прежде всего сам факт ее присутствия, с которым он, по какой-то неясной причине, вынужден мириться.