На другой стороне подушки было написано:

Кошку зовут Авксентий Папила

Госпожа Растина с гордостью отнесла подушку на свое любимое окно, она не сводила влюбленного взгляда своих серебристых глаз с Папилы, ради него каждый день по целому часу ходила, поставив на темя подсвечник с горящей свечой, и после многолетнего перерыва снова достала из черной шкатулки, обитой бархатом и украшенной слоновой костью, свой кларнет. Немного краснея, она играла однажды после полудня своему сыну и своему любовнику дивертисмент «Хорал святого Антония» для флейты, гобоя, кларнета, фагота и валторны, и как раз в тот момент, когда она добралась до «Minuetto», в комнату вошла ее дочь Дуня, с верхней губой, накрашенной зеленой, а нижней – фиолетовой помадой.

Госпожа Растина поперхнулась, отложила флейту и в тот же вечер тайком застелила постель дочери тонким покрывалом из козьей шерсти. Взглянув на следующий день на спину своего любовника, она заметила, что вся кожа Авксентия в красных царапинах от жесткой козьей шерсти. Сходя с ума от ужаса, она вечером тайком подсмотрела, как моется ее дочь. Разглядывая ее через полупрозрачную занавеску, госпожа Растина вдруг подумала, что мужчине никогда не понять, что чувствует моющаяся женщина, так же как и женщина не может представить себе ощущения мужчины, отряхивающегося после того, как помочился… Тут она увидела, что Дунины колени покраснели от козьей шерсти. Так она узнала больше, чем хотела узнать.

В бессильной ярости она не спала всю ночь и прошла по своей комнате столько, сколько потребовалось бы ей идти пешком до соседнего города Сланкамена. Утром позвала к себе сына, обняла его и все ему рассказала. Они поплакали, прижавшись друг к другу, а потом он встал, вошел в комнату, где Папила давал урок латыни его сестре, и, угрожая двумя пистолетами со взведенным курком, обоих выгнал из дома.

* * *

Одно время о Дуне и Папиле ничего не было слышно за исключением того, что старший Калоперович тайком от жены посылал им деньги на пропитание. Но скоро до госпожи Растины дошла одна из страшных историй, связанных с Авксентием Папилой.

После того как любовники были изгнаны из дома Калоперовича, Папила еще некоторое время продолжал помогать в одной из карловацких церквей Верхнего города в Карловцах вести записи в книге рождений и смертей. Однако как-то раз его застали за тем, что он против имен только что появившихся на свет детей записывал не только данные об их рождении, но и число, месяц и год будущей смерти. Несмотря на то что записи эти были стерты сразу после того, как стало известно об этих бесчинствах Папилы, повергнутые в ужас родители не могли забыть даты, внесенные рукой Авксентия, где были обозначены годы очень далекие от тысяча восьмисотого.

Но этим дело не кончилось. После того как один ребенок умер от оспы и дату его смерти сравнили с недавно стертой, но теперь восстановленной записью Папилы в одной из церковных книг, оказалось, что совпало все: день, месяц, год. Некоторые родители пытались даже силой заставить показать им эти полустертые записи, чтобы узнать наперед судьбу своих детей. Наконец была проведена экспертиза на месте. Судебный исполнитель доставил Папилу, которого к этому времени уже перестали пускать в школу, для того, чтобы тот показал, что он делал с записями в книге регистрации рождений и смертей. Когда разложенные перед ним книги открыли, Папила в мгновение ока отыскал запись о собственном рождении, вырвал перо из рук сидевшего рядом дьякона, смочил его собственной слюной и вписал в книгу дату своей смерти.

Вынужденные покинуть Карловцы, Дуня и Папила отправились по свету в поисках счастья. Папила завербовался в австрийскую армию, и Дуня проводила его на войну с французами. При этом она с ужасом думала о том дне, который Папила записал напротив своего имени в церковной книге, о том дне, который тут же был стерт и который Папила никому не хотел открывать. Когда она спросила его про этот день, он ответил:

– Убьешь рыбу камнем, как птицу на лету снежком или комком земли, сваришь суп и на дне найдешь рыбье имя. Это имя ни есть нельзя, ни рассказывать о нем.

Но сам-то он, конечно, знал этот день. Дата смерти Папилы относилась ко второй половине столетия и обещала ему долгую жизнь.

Удивительные истории сопровождали Авксентия Папилу и на войне. В одной из них говорилось о том, как Авксентий вместе с офицером, под началом которого служил, Паной Тенецким, сыном прославившегося Пахомия Тенецкого, ходил смотреть представление одного бродячего театра. Оно называлось «Три смерти капитана Опуича». Когда спектакль кончился, Авксентий подумал: «Так ведь этот капитан Опуич тот самый, которого мы сейчас вместе с его частью преследуем. Тот самый, который у моего капитана Паны Тенецкого на прошлой войне убил отца. А капитан Пана молчит, будто воды в рот набрал. Может, он меня таким образом испытывает?» И тут же сделал вывод – третьей и последней смерти капитана Опуича еще не было! А это означало, что капитана можно убить. У него было всего три жизни, и если отнять его третью жизнь, такую же важную, как девятая жизнь у кошки, придет конец его власти на поле боя. Авксентий раздобыл фонарь и твердо решил в первом же бою разыскать капитана Опуича.

– Я добуду его шпоры! – сказал Папила, который уже успел показать, на что способен и на войне. Он взял на себя роль «зайца» – первым стремительно шел в атаку и таким образом увлекал за собой остальных, после чего уходил в задние ряды и ждал нового случая. Сейчас он тоже ждал подходящего момента. И он вскоре представился. Отряд австрийской армии под командованием подпоручика Папилы остановился в одном городе на маленькой каменной площади, тихой, как комната в доме. В центре стояло здание университета. С изумлением Папила заметил, что его стены до высоты в половину человеческого роста были обильно залиты человеческой мочой. Следы свидетельствовали о том, что в этом деле участвовало много людей. Было очевидно, что так с университетом обошлись студенты. На одной стене крупными буквами было написано углем:

ICH НАТТЕ SCHLECHTE LEHRER,

DAS WAR EINE GUTE SCHULE[1]

За стеной с этой надписью, в здании университета, находился тот самый отряд французов, который они преследовали.

Капитан Опуич, делавший обход постов, и подпоручик Папила, который с безумным бесстрашием искал встречи с ним, встретились в одной из боковых улиц, отходивших от площади, той же ночью. Настал момент, когда они столкнулись на ничейной земле, оба с фонарем и саблей в руках. Папила не делал никаких тактических расчетов. Он решил просто руководствоваться тем представлением, которое видел недавно в театре и в котором именно так начинались события, ведущие к третьей смерти Опуича. Папила воткнул саблю в землю, повесил на нее фонарь и со штыком в руке отступил в темноту. Капитан, как предполагал Папила, на своем конце улицы сделал то же самое, то есть воткнул саблю в землю и повесил на нее фонарь. Юноша рассчитывал на то, что после этого Опуич в темноте двинется к нему и напорется на штык, который он сжимал в полной готовности. Был даже такой миг, когда Папила молниеносно обернулся, заслышав какой-то шорох у себя за спиной, и взмахнул штыком, однако рядом никого не было. Только ночная бабочка, похожая на два ключа, подвешенных к кольцу, коснулась на лету его щеки. Короче говоря, Папила никого в темноте не нашел. Он все искал капитана Опуича, но того нигде не было. Подпоручик уже решил, что над ним просто издеваются. После напрасных поисков по грязи и во мраке, злой и промокший, он направился прямо к сабле и фонарю своего врага, чтобы унести хотя бы трофеи. И когда до этих трофеев было уже рукой подать, капитан, который вообще ни на шаг не отходил от сабли с фонарем, резко задул огонь и в темноте так полоснул Папилу саблей, что язык у него свесился за ухо. Опуич продолжил обход постов, а Авксентий Папила остался лежать на грязной земле. Молодым он уже не был, потому что мертвые молодыми не бывают.