Если девочки любят картонных кукол, которых можно одевать и раздевать, кукол, платья на которых крепятся с помощью отгибающихся белых полосок, то все мальчики рано или поздно начинают раздевать женщин — женщин на улице, в автобусе, в кинотеатре, пока не потух свет, и кинозвезд, когда свет уже потушен. Они раздевают дочку агента по продаже автомобилей — ту, у которой чертовски большие глаза и груди. Раздевают продавщицу в хлебном магазине, у которой такие аппетитные ягодицы, особенно когда она поворачивается задом и достает батоны с верхней полки… и молоденькую библиотекаршу, которую недавно взяли на работу и которая наверняка потрясающе сексуальна, если только снимет очки… Раздевают днем, ночью и в мечтах. На некоторое время все женщины становятся для молодого человека куклами для раздевания. Девочки могут одеть маху, мальчики же могут ее раздеть. Умно придумал этот Гойя. И вот мы, поколение за поколением, то раздеваем маху, то одеваем… то одеваем, то снова раздеваем.

Между тем в истории искусств опять перемена: женщины подрастают, руки и ноги у них вытягиваются, шея снова становится лебединой… А может, они кажутся стройнее и выше лишь благодаря извечно расслабленному положению? Вечно эти странные оттоманки… А посмотри, как уютно устроились мадам Рекамье и Паолина Боргезе[13], но обрати внимание и на то, как мало прелести и страсти в их позах и взорах!

От женщин Энгра мне просто скучно: своей гладкостью они напоминают мрамор, а ведь Бернини доказал нам, что в мраморе тоже может таиться пламя. На что мне эти холодные, гладкописанные женщины, которым никогда не обрести плоть и кровь, которые обречены остаться идеалом, скучной для меня идеей?

Есть еще «Олимпия» Мане. Хороша, никто не спорит, хотя этот каналья-художник тоже знал, что творит, показывая нам белокожую рыжую красотку в игривой позе и с вызывающим взглядом — всю такую сияющую, особенно на фоне стоящей сзади негритянки (разумеется, одетой). Ну-ну…

Ты устала, Дельфина? Тебе наскучило ходить со мной по музеям? Я заговорил тебя? Наша экскурсия скоро заканчивается, поскольку мы уже добрались до Ренуара, у которого куда больше общего с Рубенсом, чем только первая буква фамилии. Ренуар знаменует собой возвращение к дебелым женщинам, так что до самого Модильяни (если не сказать, и после него) на женщин просто не хочется смотреть (во всяком случае, на тех, которых изображают художники). По-моему, Модильяни объединил в своем творчестве все лучшее из того, что было у Боттичелли, Бернини, Гойи и Мане. Его героини (или героиня? уж очень похоже, что он пользуется одной и той же моделью) длинноноги и самоуверенны. Его женщина прекрасно знает себе цену, знает, что ее тело пробуждает вожделение, и в то же время сама может отдаваться страсти так, что темнеет в глазах. Если говорить о живописных портретах, мне больше всего нравятся женщины Модильяни. А что их опошлили, помещая на плакаты, шариковые ручки и майки или копируя на потребу туристам, как это делают монмартрские шарлатаны, Модильяни тут не виноват. Такая популярность свидетельствует лишь о том, что он попал в точку и его женщины действительно красивы. Ведь и улыбка Моны Лизы по-настоящему загадочна — чтобы убедиться в этом, тебе нужно почаще смотреть на подлинник, забывая не только расхожие суждения, но и разнообразные сувениры (однажды я даже видел на улице Риволи надувную Джоконду с пластмассовой затычкой в боку). Забудь обо всех брелоках, ручках и салфетках, забудь, что, как тебе кажется, ты хорошо помнишь картину. Леонардо безвинен. Он всего-навсего попал в точку, нащупал водоносную жилу, откуда до сих пор бьет источник.

На предыдущей странице я написал, что больше всего мне нравятся женщины Модильяни. И все же меня не отпускает мысль: если б я захотел написать твой портрет (притом реалистический), стал бы я показывать тебя в столь откровенном, обнаженном виде? В моем воображении ты лежишь навзничь, подложив руки под голову. Твое гибкое тело отдыхает, глаза закрыты, и я не вижу, о чем ты грезишь. На тебе шелковое платье — не зеленое, не красное, не коричневое, а всех трех цветов сразу: они переливаются в зависимости от игры света и твоего дыхания. Платье сползло с одного плеча. Обнаженность и белизна этого плеча намекают на белизну и обнаженность остальной плоти, сокрытой тканью… тканью, которая облегает твое вытянутое тело и подчеркивает его контуры. Шелк помогает мне выявить грудь, живот и бока, скрадывая тенью область лона. Бедра, колени и икры спрятаны, зато мне видны ступни. Если бы не эти ступни, тебя можно было бы принять за труп. Ты представляешь себе, как чувственно выглядят твои ступни и как безумно мне хотелось бы изобразить их в красках?

Мне вспомнился эпизод из фильма «Нежная кожа»[14], где главный герой не сводит глаз со стюардессы, которая переобувается за занавеской. Одна туфелька на высоком каблуке упала набок — и стюардесса мгновенно, изящным движением, доступным лишь стройной женской ножке в шелковом чулке, надевает ее. В этой маленькой пантомиме нам видны лишь ступни и — щиколотки… ну а потом, разумеется, обладательница туфелек становится героиней фильма.

Сие пространное письмо, Дельфина, написано исключительно ради того, чтобы сказать: я неотступно думаю о тебе, моя тайная и желанная подруга.

Жан-Люк.

* * *

10 ноября.

Дорогой Жан-Люк… каждой клеточке моего тела щекотно. Каждая клеточка моего тела трепещет: клеточки кожи, слизистых оболочек, мозга… Я, можно сказать, выхожу из себя, меняю шкуру — во всяком случае, у меня такое ощущение. И вряд ли эта щекотность прекратится, пока я не буду наяву лежать, вытянувшись и подложив руки под голову — или положив их поверх головы… как это лучше сказать по-французски? В общем, мне кажется, я не приду в себя, пока не стану твоей моделью!

Спасибо за потрясающее письмо. Это удивительно, Жан-Люк, но я не могу припомнить ни одного портрета мужчины, который бы возбуждал меня. Я скорее возбуждаюсь от энергичности твоего мазка, от насыщенности твоих красок, от неизменных контрастов в проработке светотени. Меня может зажечь композиция картины, поперечный разрез, прямая или кривая, постепенное сгущение колорита по мере наслоения красок. В этом-то и раскрывается мужская вселенная — не в темах и мотивах, а в манере исполнения. Так я воспринимаю переходы к темному в живописи Коро, так я воспринимаю полотна Рембрандта. Да-да, меня интересуют именно художественные достоинства, о которых ты упоминаешь, но на которых предпочитаешь не останавливаться. Живописная манера позднего Рембрандта. Абстракция в предметном искусстве. Особая звучность басовых тонов.

Впрочем, я не в состоянии больше рассуждать об искусстве. Я вообще не могу больше писать из-за этого клеточного зуда. На самом деле мне хочется одного, Жан-Люк: помолчать вместе с тобой в темноте. Когда же мы встретимся?

Нельзя ли поскорей?

Или вечное ожидание писем тягостно лишь для меня? Я ужасно скучаю по тебе, и мне уже хочется сесть за новое послание — как заядлому курильщику хочется курить, даже когда у него изо рта торчит сигарета. И мне хочется нового письма от тебя, при том что я не выношу этого ожидания писем. Пиши… Нет, лучше не пиши… лучше пришли телеграмму, указав день и какое-нибудь место на земле. Час не имеет значения, я буду ждать тебя, сколько потребуется…