Сюзанна регулярно звонила и нередко приглашала нас на ленч в «Рекамье». Я недолго пробыла во Франции, однако успела оценить французскую идею насчет успокоительных свойств доброго застолья. Во время этих встреч Сюзанна жаловалась на Шарлотту, которая представала в таких разговорах как бы другой ипостасью Шарля-Анри, еще одним трудным отпрыском с неразвитым чувством долга. В отличие от брата Шарлотта скрывала свои похождения от мужа, бедного Боба, которому, как я подозреваю, самому было что скрывать, потому что скрывала она плохо.

Меня удивляло, что Шарлотта связалась с англичанином, — я помнила ее высказывание об их жульничестве в спорте.

— Шарлотта всегда была упрямицей, ничего не скажешь, — говорила Сюзанна. — Критиковать ее — хлопот не оберешься.

Какие хлопоты могла доставить ей дочь, она не сказала. Я восхищалась самообладанием Сюзанны. На ее месте Марджив наговорила бы бог весть что. Я ждала, когда же Рокси сообщит родителям о разводе в семье. Сама я остерегалась высказываться, опасаясь толкнуть ее на неверный шаг, хотя не знала, какой шаг верней, не желая ввязываться не в свое дело и не считая себя вправе судить о супружестве, да и о любви, если уж на то пошло.

Мне, естественно, пришло в голову, что семейный кризис Роксаны повлечет за собой финансовые проблемы. Я понятия не имела, насколько она обеспечена. Появление нового ребенка — это заставит Шарля-Анри давать ей больше денег? Или она окажется в затруднительном положении, поскольку должна кормить еще один рот? В нашей семье свободно говорят о деньгах, потому что Честер не гонится за ними. Папа сохранил бескорыстие академического ученого и далек от подстерегающих его многочисленных искушений. Деньги для нас — вполне нейтральная тема, как социальная политика властей или что приготовить на ужин. Но Рокси вполне усвоила принятую здесь фигуру умолчания. Любое упоминание о деньгах почему-то повергает французов в шок, говорить о деньгах так же неприлично, как спрашивать чей-нибудь возраст, может быть, даже неприличнее.

Роксана ни разу не поведала мне, в чем истинная проблема между нею и Шарлем-Анри. В сексе или в определенной культурной несовместимости — ее «американство», ее кушанья? Может быть, он играет? Бегает по бабам? Ничего этого я не знала, но однажды поздним вечером, спустившись взять кое-что из холодильника, я услышала, как Рокси переругивается с кем-то по телефону и плачет. Говорила она по-французски, кто еще это мог быть, кроме Шарля-Анри?

Все, что мы знаем об иностранных культурах, — это внешний блеск и обманчивые подробности. Те культуры, которые ближе всего к нашей собственной, в известном смысле наименее доступны нам.

Режи Дебре. «Шарль де Голль»

Шло время. Для меня, занятой по горло, дни бежали, для Роксаны они тянулись. Она была уже на пятом месяце, но живота еще не заметно. Каждый выход на улицу казался мне приключением в неведомом социальном мире. Отрывочные разговоры с водителями автобусов и древними старушками. Я объясняю, что не говорю по-французски, они радостно смеются, тычут пальцами, переходят на язык жестов. Приманка туристов — знаменитые, прекрасные собор Парижской Богоматери и Триумфальная арка. Выгуливая Скэмпа, любуюсь другими собаками — их великое множество. Гадят они ужасно, и здесь это большая проблема. Рокси без ума от Парижа, и я стараюсь понять, что влечет ее в нем, но мне это удается лишь частично. Да, город красив, пропасть кинотеатров и забегаловок с хорошей едой. Но мне не нравится, когда улицы забиты машинами-черепахами, когда надо смотреть, куда ставишь ногу, когда вокруг тебя курят до одурения, когда даже летом идет дождь — последнее совсем непостижимо.

Не знаю, какая польза была Роксане от меня первое время. Не так-то просто очутиться без языка в стране с непонятными и даже чуждыми обычаями. Например, я до смерти боялась пресловутой парижской грубости, хотя ни разу не натолкнулась на грубость. Я долго привыкала к неудобной, душной, с нависающим потолком клетушке для горничных, куда поместила меня Рокси. В глубине души я сама себе казалась прислугой, чье место в мансарде. Каждый Божий день я помогала Рокси собирать Женни в детский садик — здесь это называют crèche[21], потом, когда они уходили, мыла посуду, потом в конце дня шла за девочкой, и все это я старалась делать добросовестно. Собственно говоря, я не возражала… и все-таки немного возражала.

Рокси, со своей стороны, знакомила меня с друзьями, соседями, близлежащими кварталами, стараясь сделать так, чтобы я чувствовала себя как дома, и даже заставила записаться на курсы французского. Занятия проходили в зале муниципалитета Пятого округа днем три раза в неделю. Она из кожи лезла, чтобы оказать мне как можно больше внимания. Я даже не ожидала этого от нее и признательна ей, потому что меня приводили в ужас и неописуемо быстрая французская речь, и бесконечные бумаги, которые приходилось заполнять, — они были составлены из бюрократической тарабарщины, что одинаково неудобоваримо на любом языке. Мне было страшно войти в класс, где я должна была со временем научиться хоть что-нибудь понимать. Вообще-то я не из робкого десятка, но когда нужно было сказать bonjour, у меня отнимался язык, как будто люди вокруг меня моментально сообразят, что я морочу им голову.

Я знаю, что я тупица, никогда не выучусь говорить по-французски, но и французы не ахти какие знатоки английского. Наши слова для них ничего не значат. В нашем гимнастическом зале приличные француженки занимаются аэробикой под американский «металл». В одном хите есть такая строчка: «Хер затрахан, но стоит», но они не теряют такта. Таких слов они слыхом не слыхивали. Рокси считает, что стиль гимнастических упражнений указывает на национальный характер: так в Калифорнии это энергичная аэробика, то есть безумное дерганье под грохочущий рок, который убивает любую мысль («Счастливые люди в счастливой стране»), а во Франции — самозабвенная работа над совершенствованием формы попок и ножек, или специальные классы «Bras-Buste-Epaules»[22], или прижимание под джаз, когда танцующие не обращают никакого внимания на ритм.

Я ценю доброе отношение Роксаны ко мне. Наконец-то после многих лет я из маленькой надоедливой сестренки превратилась в предмет благодарности и попечения — теперь она просто не может обойтись без меня. Поэтому я прощаю ей оттенок превосходства, когда она разглагольствует на чужом языке, которым я никогда не овладею, или хозяйский вид, когда она объясняет, какие торговцы и в какие дни приезжают с товаром на рынок на площади Мобера.

Рокси и Шарль-Анри жили — Рокси и сейчас живет — рядом с этой площадью в Пятом округе. По вторникам, четвергам и субботам площадь превращается в рынок, расстанавливаются бесконечные прилавки с навесами, за ними становятся дородные торговцы продуктами и цветами. Кто-то предлагает porcelaine blanche[23], кто-то чинит старые стулья. За площадью Мобера начинается бульвар Сен-Жермен, на другой его стороне фонтан и несколько скамеек, кафе «Погребок надежды», стайки бродячих собак, clochards[24]. Когда-то здесь стоял памятник некоему Этьену Доле, но во время революции или войны его отправили на переплавку или перенесли в другое место. Картинку памятника я видела в книге Андре Бретона, но читать ее было трудно.