одном классе с Зарой, которую зовут «Дахчан ворда» и которая любит болтать. Так этой Заре до моей бабушки, как земле до неба, честное слово!..

— Меня ты, значит, жалеешь? — продолжала бабушка. — А петуха не жалеешь? То, что я лишилась самой лучшей птицы в ауле, тебя, конечно, не волнует! Где тебе, разве ты способен оценить человеческую доброту? Не знала я твоих мыслей о моем петухе, я бы ни за что не зарезала его! Не видать бы тебе мяса как своих ушей! Ну, что уставился на меня, бесстыжие твои глаза, шайтан?..

Я уже привык к тому, что бабушка ругает меня. Только не могу привыкнуть к некоторым прозвищам, которые она дает. Например: дуралей. Или еще хуже: шайтан. Говорила бы «лежебока», я бы слова не сказал — ведь мне действительно нравится валяться в кровати. Но «дуралей» и «шайтан» жутко меня злят. Какой же я дуралей, если в моем табеле только две тройки? И с шайтаном меня сравнивать нечего. Бабушка сама рассказывала — и ее приятельница Жовха́р это подтверждала, — что у шайтанов черные лица и рога на голове. У меня же лицо белое, особенно когда с мылом умоюсь, и голова без рогов…

Вздохнув, я сказал бабушке:

— Ты так гордишься своим одноглазым драчуном, словно зарезала быка, а не петуха…

Я знал, что говорю. Мне хотелось отомстить бабушке за «шайтана». А чем ей можно насолить больше всего? Ясно, сказать что-нибудь обидное про ее одноглазого любимца.

Только я произнес эти слова как бабушка быстро повернулась и сунула руку за печку. Она искала кочергу. Пусть ищет хоть до нового года — кочерги нет: недавно я унес ее в сарай и спрятал за дровами, в тайнике. Но на всякий случай я все-таки отпрянул к двери и остановился у порога.

Не найдя кочергу, бабушка снова вспомнила шайтана, а затем кинулась ко мне:

— Убирайся с моих глаз! Уходи! А то я не знаю, что с тобой сделаю!

Я выскочил на улицу. Последние слова бабушки все-таки догнали меня:

— И как только растет трава на земле, по которой ты ходишь?!

А трава-то все-таки растет! Я нарочно стал прижимать ее ногами, но она распрямлялась, упрямо тянулась вверх. Наверное, не такой уж я плохой человек, как кажется бабушке!

Странный у нее характер. Изменчивый. Вот сейчас она сердита, ругается, вроде готова тебя на куски разорвать. А через минуту злости как не бывало: лицо светится лаской, и каждая морщинка на нем говорит о душевной доброте. Когда с бабушкой живешь по-хорошему, она все готова отдать. Попросишь меда — даст меда. Попросишь яблоко — полезет в свой ларь за яблоком. Попросишь покрутить мясорубку, которую бабушка бережет словно зеницу ока, — и это разрешит!

Но если с ней споришь, если делаешь ей что-то назло, как это сделал сейчас я, тогда она вспыхивает, будто сухая солома, и обида ее горит долго, пока не сгорит до конца.

Надо, чтобы бабушка выговорилась, остыла. До этого лучше и домой не возвращаться…

А погода вдруг портится. На небо набегают темные тучи, взвизгивает ветер, словно конь, подстегнутый плетью. И вот уже первые капли дождя пульками бьют-бьют по земле…

Я люблю бегать под дождем. Но сейчас дождь какой-то неприятный, колючий…

Шуганув кур, норовивших залезть под веранду, я направился к крыльцу.

Сейчас, после того как погода на улице испортилась, мне показалось, что на кухне у бабушки особенно уютно и тепло.

Вообще-то мне на кухне всегда весело. Я бы тут согласился жить. Потому что здесь есть очаг, а в очаге пляшет крылатый огонь, Потому что на кухне столпились все запахи на свете, и каждый запах сулит что-то вкусное. И еще потому, что за долгие годы жизни в этом доме бабушка собрала на кухне множество занятных и красивых вещей: будь у меня хоть половина их, я бы стал самым счастливым мальчишкой в Сунжа-Юрте!..

Я вошел в дом. Бабушка искоса взглянула на меня и заговорила:

— У добрых людей сыновья в твоем возрасте уже самостоятельны. Твоему дедушке было не больше, чем тебе, когда он взял меня в жены…

Вот здорово, я уже не только кормильцем должен стать, но и жениться должен!

Десять минут назад на улице я дал себе слово не вступать в спор с бабушкой. Однако вода и камень точит. Не смог я и на этот раз сдержаться — ответил бабушке:

— Если ты так хочешь, я хоть сейчас женюсь. Чем я хуже своего деда?

Не надо было так говорить. Некрасиво это. Но меня словно какой-то чертик подзуживает: всегда мне хочется, чтобы последнее слово было за мной.

— Глаза бы мои тебя не видели! — немедленно взрывается бабушка. — Ах ты сморчок! За материнский подол держится, а уже хочет жениться! Подумать только, всего два или три года назад ты был не выше этого стола. — Бабушка шлепает ладонью по кухонному столу, крышка которого стоит на уровне моего живота. — Постыдился бы говорить при мне такие вещи, шайтан!..

Вы знаете, мне скоро двенадцать лет. Но у бабушки свой счет. Если у нее спрашивают: «Сколько лет Гапуру?» — она отвечает:

— Гапур родился в тот год, когда снег рано выпал. Даже кукуруза тогда под снегом осталась. Примерно через две недели после первого снега и родился мой внук… Теперь вот и посчитайте, сколько ему лет!..

А как это посчитать, никому не известно. Даже наш учитель, Гамид Баширович, не решил бы такой задачки…

Бабушка уже варила своего петуха, а я прошел в нашу «залу» и раскрыл «Амбарную книгу». Вот и проскочила половина первого дня каникул! Что у меня в «Приходе»? Ничего. А в «Расходе»? Если уж быть честным, в графу «Расхода» нужно внести пять или шесть часов потерянного времени…

«Не буду я это писать», — решил я.

Зато, добравшись до второй части «Амбарной книги», я начал строчить изо всех сил и строчил до самого обеда. Все записал. Как бабушка ходила за моим табелем. Как зарезала одноглазого петуха, чтобы устроить большой той. И как я спорил с ней по поводу и без повода.