вмятину на дверце, оставшуюся после недоразумения с ограничительным столбиком на стоянке, я понял, что он мысленно уничтожает мой автомобиль. Впрочем, завидев меня, Эйдан тут же расцвел и превратился в само дружелюбие — мол, решил, что неплохо бы пообщаться и поболтать по душам с женихом дочери. Но деликатность не его конек, поэтому, прежде чем я успел вынуть ключи, Эйдан предложил мне новую машину — точнее, одну из своих старых, которую, очевидно, счел более подходящей для будущего зятя. И когда я вежливо отказался, то заподозрил, что мы приблизились к тому моменту в драмах, где озабоченный отец предлагает подонку существенное финансовое вознаграждение за отказ от притворной любви к его дочери и немедленный отъезд. Я покосился на карман его пальто, потому что вообразил, что ему не чужда привычка совать людям на парковках пачки денег в коричневых бумажных пакетах. Ходили слухи о причастности Эйдана к продолжающемуся «Намагейту»[8], однако у него репутация человека с абсолютно неуязвимыми деловыми интересами.

Но если из его кармана и должен был появиться коричневый бумажный пакет, то пока никакие признаки об этом не свидетельствовали; вместо этого Эйдан по-дружески положил мне руку на плечо и пригласил отобедать, заметив, что нам необходимо получше узнать друг друга накануне знаменательного события. Отказаться я не мог, и мы очутились в ресторане в центре города, где его знали по имени, и тотчас позаботились, чтобы мы заняли удобный столик, и подали его обычный напиток прежде, чем он сделал заказ. Небрежно осведомившись о моей работе и наших пробежках, отец Анджелы с увлечением изложил мини-автобиографию, чтобы дать мне понять, что он всего добился сам, начал с нуля и ничем не гнушался, выбиваясь в люди. Мне стало очень неловко, когда Эйдан заявил, что вырос в доме, похожем на тот, в котором до сих пор обитали мои родители, недвусмысленно намекнув, что если бы они тоже ничем не гнушались, то, подобно ему, нажили бы золотые горы.

Я уклончиво кивал и дожидался, когда же на столе появится коричневый бумажный пакет. Это произошло между основным блюдом и десертом, предваряя вопрос Эйдана о том, кем я вижу себя через десять лет; после того, как мне удалось избежать хоть сколько-нибудь осмысленного ответа, отец Анджелы предложил мне работу. У него появилась возможность приобрести определенный портфель городской недвижимости, и он решил, что мы с Анджелой идеально подходим для управления им. Я понятия не имел, что такое управление портфелем недвижимости, и не жаждал это выяснять, но, прежде чем мне было позволено высказаться, мой собеседник настоял, чтобы я должным образом обдумал данное предложение, обсудил его с Анджелой и только после этого явился к нему с готовым ответом.

Итак, судьба предназначила мне не изгнание из семьи, но введение в ее состав. Однако последнее вызвало примерно те же чувства, что и первое. Интересно, знала ли Анджела об этом предложении до того, как его выложили на стол? На следующий вечер, когда мы приходим на наше второе на неделе групповое занятие по бегу, я, ни слова не сказав, ожидаю, не поднимет ли она эту тему, но Анджела тоже ничего не говорит и, кажется, полностью сосредоточена на пробежке. Сначала я пытаюсь бежать рядом с ней, но мне трудно поддерживать ее темп; Анджела, должно быть, понимает это, потому что велит мне обгонять, и я покидаю ее, переходя на собственный ритм. Потом я говорю ей, что она молодец, что она готова к финальному забегу, и мы наспех обнимаемся. Анджела замечает, что должен быть более легкий путь, а я возражаю: разумеется, это тяжело, но она отлично справляется и в конце концов поймет, что это того стоило. Однако я ни словом не упоминаю о предложенной должности, как и о том, что после окончания программы продолжу бегать, что уже бегаю каждое утро перед работой. Что бег приносит пользу и моему телу, и голове.

Мне не нужно обдумывать предложение Эйдана — у меня уже есть две семьи: та, которая произвела меня на свет, и та, в которой я работаю каждый день, других мне не требуется. Придя на отделение, я замечаю, что в палате Джудит какая-то кутерьма. Иду узнать, в чем дело, обнаруживаю толпу людей, обступивших ее кровать, и тут только понимаю, что эта женщина действительно выходит замуж — она говорила не под воздействием морфия! Джудит жестом приглашает меня войти, и я вижу, что у нее на шее белый кружевной шарфик, а на руках — такие же кружевные перчатки (они символизируют подвенечный наряд на ее изможденном теле); жених — мужчина, с которым она живет уже пятнадцать лет, — одет в темный костюм с бутоньеркой на лацкане и белую рубашку. Это гражданская церемония, и после того, как вступающие в брак приносят обеты, две сестры невесты поют а капелла. Я стою в уголке и пытаюсь держаться молодцом, а после окончания церемонии Джудит подзывает меня и спрашивает, не желаю ли я поцеловать невесту. Я наклоняюсь и осторожно притрагиваюсь губами к ее впалой щеке, пожимаю руку жениху, а затем оставляю их проводить драгоценное время вдвоем.

Но я неотступно думаю об этом. И в те выходные, когда мы едем на северное побережье и останавливаемся в квартире, принадлежащей родителям Анджелы, мое сознание захвачено образами увиденного. А также размышлениями о непредсказуемости жизни, о ценности времени, проведенного вдвоем, и, главное, о том, как выглядит настоящая любовь. Ей не нужны никакие вещи, не нужно ничего, кроме того, что существует между двумя людьми.

В субботу утром я просыпаюсь рано, осторожно бужу Анджелу и говорю ей, что нам нужно совершить пробежку по пляжу. Она спрашивает, не сошел ли я с ума, и предлагает заняться кое-чем другим, но я отвечаю, что мы должны побегать. Кажется, она замечает, как это важно для меня, потому что встает, и мы надеваем кроссовки. Мы идем по дюнам к пляжу, песчаный тростник царапает нам руки. Безоблачное небо, простирающееся над гладью моря, залито зимним утренним светом, с отливом пляж почти опустел, только песок мерцает алмазным блеском. Мы идем по мягкой песчаной ряби к воде, туда, где песок плотнее, и смотрим на горизонт.

— Красиво, — говорит Анджела, и мы погружаемся в молчание.

К нашим ногам подбирается искристая волна с тонкой белой каемкой, заставляя меня вспомнить белое кружево, исполнившее роль подвенечного платья и в тот момент затмившее красотой самые дорогие