восток под литерами А, В, С, Д, Е. Колчак ехал во втором эшелоне, под литерой В – угрюмый, бледный, погруженный в себя. С ним шел и груз, к которому сейчас тянулись руки очень многих людей – и Семенова, и Гайды, и даже Жанена, – золотой запас России. Жанен, тот вообще требовал сдать золотой запас под охрану союзников, но Колчак отказался – понимал, что тогда этот запас Россия уже никогда не увидит.

Жанен в ответ поджал губы и еще больше обозлился на Колчака.

Едва поезда Колчака покинули Омск, как уткнулись в задницу чехословацкого поезда, состоявшего из пятидесяти вагонов, набитых барахлом, с очень сильной охраной, вооруженной пулеметами. Драться с чехами было бесполезно – из дверей каждого вагона торчало пулеметное рыло.

Уступать дорогу либо отдавать награбленное чехи не желали – все двадцать тысяч вагонов они намеревались перегнать во Владивосток и там перегрузить на корабли. И англичане, и французы были готовы им в этом помочь.

Но Гайда и те, кто находился рядом с ним, прекрасно понимали, что до Владивостока они могут и не добраться – красные окажутся быстрее, перережут дорогу впереди, подопрут сзади, возьмут в мешок и завяжут горловину. А не лучше ли попытаться найти общий язык с красными, договориться, что те пропустят эшелоны с чехословацким корпусом и трофеями, а за это получат ценный дар – живого Колчака? Вместе с его штабом и необоротистыми генералами.

Так Гайда благодарил Верховного правителя за то, что тот сохранил ему жизнь.

Второй причиной такого поведения чехов был, конечно же, золотой эшелон. Пока Колчак на воле, пока он командует, к золотому запасу никого не подпустит, но как только за золотом не станет верховного пригляда – золотой запас можно будет взять голыми руками. Вместе с охраной.

От грандиозных планов у Гайды начала даже болеть голова. Было отчего заболеть «бестолковке». Продумывая вариант со сдачей Колчака красным, он велел как можно дольше придерживать пять литерных поездов.

– Но ведь это же все-таки Верховный правитель России, – возразил Гайде генерал Гирса. – Стоит ему дунуть в трубу, как у нас с шинелей пуговицы полетят.

– И кто способен это сделать? – с иронией поинтересовался Гайда. – Кто сбреет с наших шинелей пуговицы?

– Генерал Каппель,[182] например.

– У Каппеля не такие длинные руки, как представляется с первого взгляда. Есть более серьезная сила – генерал Сахаров, но Сахаров палец о палец не ударит, чтобы вызволить Колчака. Есть генерал Пепеляев, родной брат министра внутренних дел, но я с ним провел несколько душещипательных бесед, и он тоже не придет адмиралу на помощь.

Гирса с откровенным восхищением посмотрел на Гайду.

– У русских есть очень хорошая поговорилка, – он так и сказал, назвал поговорку поговорилкой, – «Наш пострел везде поспел»…

Слово «пострел» было не менее трудным, чем слово «поговорка», но Гирса одолел его без особой натуги, произнес хотя и медленно, но правильно.

– Вот именно, – сказал Гайда. Русский язык он знал лучше, чем Гирса. – Золотой эшелон мы также будем вынуждены отдать красным. Но предварительно мы несколько облегчим его.

Гирса улыбнулся.

– Вы, Радола, хороший едок, – похвалил он.

– На аппетит не жалуюсь, – пробурчал Гайда.

– В таком разе – приятного аппетита!

– Это хорошо, что вы поддерживаете мою идею. – Гайда мстительно улыбнулся, губы у него сделались тонкими, жесткими, будто два телефонных шнура, сжались в одну прямую линию: вот и наступает пора, когда он разделается с Колчаком за все унижения, за притеснения – за все, словом.

– Поддерживаю, – подтвердил Гирса. – Но что скажет на это Жанен?

– Жанен спит и видит, как вставить этому мореплавателю перо в задницу. Чтобы он не только плавал, не только бегал по земле, но и летал. Как ангел.

– Хорошо, – довольно произнес Гирса. – Ну, а Сырова я возьму на себя. Он нас поддержит. Он тоже недоволен Колчаком.

Так адмирал Колчак был предан собратьями по борьбе – своими союзниками. Впрочем, не только союзниками. Анатолий Пепеляев все чаще и чаще выступал против адмирала, он стремился к тому, чтобы брата своего Виктора Николаевича Пепеляева сделать преемником Колчака на посту Верховного правителя. И опять, судя по всему, не последнюю роль сыграл тут золотой эшелон – Пепеляеву также хотелось распоряжаться его судьбою. Естественно, по старой, хорошо известной арифметической формуле «Один пишем, восемь в уме».

Кольцо вокруг Колчака сжималось.

Тимирева ехала с Колчаком в одном поезде, только в другом вагоне. Позже, когда она заболела, он забрал ее к себе.

Зима в этом году выдалась ранняя, угрюмая – даже природа и та взбунтовалась против Колчака.

Литерные эшелоны по-прежнему больше стояли, чем двигались, и ночью, лежа на жесткой полке в своем огромном купе – мягких полок он не любил, – Колчак, глядя остановившимися глазами в серое, наполовину прикрытое занавеской окно, анализировал свои ошибки.

В чем он ошибся? Прежде всего в том, что сел в это кресло. Его уговорили, соблазнили и, как часто водится на Руси, подставили. Укрылись за его спиной, а самого подставили. Впрочем, теперь – к сожалению, только теперь – он понял, что больше, чем русские, его подставили англичане, к которым он попросился на службу.

Попросился же он к ним совсем не из политических соображений, но они смогли неприметно, потихоньку развернуть его лодку и пустить по грязной политической реке. Хотя поначалу плыл он по реке совершенно чистой, и помыслы его были чистые – довести войну с Германией до победного конца.

Конечно, он оказался слишком самонадеянным, когда пять месяцев назад отклонил предложение Маннергейма.[183] Маннергейм предложил Колчаку бросить стотысячную финскую армию на Петроград и смять власть большевиков – в обмен на независимость Финляндии.[184] Колчак не пошел на это, считая, что не вправе решать вопросы, связанные с территориями. Зато это с большим удовольствием сделали Ленин со товарищи, которые, не успев прийти к власти, по-своему распорядились землями бывшей Российской империи.

Не удалось ему достичь успехов и в борьбе с коррупцией – этот микроб проник даже в офицерскую среду. И сейчас за деньги какой-нибудь штабс-капитан готов вынести из канцелярии Колчака эсерам либо большевикам не только папки с секретными материалами, но и на грязном блюде с прилипшими к краям остатками лапши собственную совесть. Коррупция, взяточничество, продажность стали бичом для разлагающейся армии.

Атаманщина. Тоже не подарок. Каждый атаман мнит себя по меньшей мере пупом земли и старается тянуть общую лямку в сторону, из кожи вон лезет, пыжится, кряхтит – делает, словом, все, чтобы на него обратили внимание. Дурацкое дело – штука заразительная. Следом за атаманами стали соперничать командующие армиями…

С союзниками он тоже не сумел найти общего языка.

Если с Ноксом все было в порядке – Нокс хорошо понимал Колчака, а Колчак хорошо понимал Нокса, – то с