и иду к Сакердону Михайловичу. У меня в руках бутылка с водкой, сардельки и хлеб.

Сакердон Михайлович сам открыл мне двери. Он был в халате, накинутом на голое тело, в русских сапогах с отрезанными голенищами и в меховой с наушниками шапке, но наушники были подняты и завязаны на макушке бантом.

– Очень рад, – сказал Сакердон Михайлович, увидя меня.

– Я не оторвал вас от работы? – спросил я.

– Нет, нет, – сказал Сакердон Михайлович. – Я ничего не делал, а просто сидел на полу.

– Видите ли, – сказал я Сакердону Михайловичу. – Я к вам пришел с водкой и с закуской. Если вы ничего не имеете против, давайте выпьем.

– Очень хорошо, – сказал Сакердон Михайлович. – Вы входите.

Мы прошли в его комнату. Я откупорил бутылку с водкой, а Сакердон Михайлович поставил на стол две рюмки и тарелку с вареным мясом.

– Тут у меня сардельки, – сказал я. – Так, как мы будем их есть: сырыми, или будем варить?

– Мы их поставим варить, – сказал Сакердон Михайлович, – а пока они варятся, мы будем пить водку под вареное мясо. Оно из супа, превосходное вареное мясо!

Сакердон Михайлович поставил на керосинку кастрюльку, и мы сели пить водку.

– Водку пить полезно, – говорил Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – Мечников писал, что водка полезнее хлеба, а хлеб – это только солома, которая гниет в наших желудках.

– Ваше здоровие! – сказал я, чокаясь с Сакердоном Михайловичем.

Мы выпили и закусили холодным мясом.

– Вкусно, – сказал Сакердон Михайлович.

Но в это мгновение в комнате что-то резко щелкнуло.

– Что это? – спросил я.

Мы сидели молча и прислушивались. Вдруг щелкнуло еще раз. Сакердон Михайлович вскочил со стула и, подбежав к окну, сорвал занавеску.

– Что вы делаете? – крикнул я.

Но Сакердон Михайлович, не отвечая мне, кинулся к керосинке, схватил занавеской кастрюльку и поставил ее на пол.

– Черт побери! – сказал Сакердон Михайлович. – Я забыл в кастрюльку налить воды, а кастрюлька эмалированная, и теперь эмаль отскочила.

– Все понятно, – сказал я, кивая головой.

Мы сели опять за стол.

– Чорт с ними, – сказал Сакердон Михайлович, – мы будем есть сардельки сырыми.

– Я страшно есть хочу, – сказал я.

– Кушайте, – сказал Сакердон Михайлович, пододвигая мне сардельки.

– Ведь я последний раз ел вчера, с вами в подвальчике, и с тех пор ничего еще не ел, – сказал я.

– Да, да, да, – сказал Сакердон Михайлович.

– Я все время писал, – сказал я.

– Чорт побери! – утрированно вскричал Сакердон Михайлович. – Приятно видеть перед собой гения.

– Еще бы! – сказал я.

– Много поди наваляли? – спросил Сакердон Михайлович.

– Да, – сказал я. – Исписал пропасть бумаги.

– За гения наших дней, – сказал Сакердон Михайлович, поднимая рюмки.

Мы выпили. Сакердон Михайлович ел вареное мясо, а я – сардельки. Съев четыре сардельки, я закурил трубку и сказал:

– Вы знаете, я ведь к вам пришел, спасаясь от преследования.

– Кто же вас преследовал? – спросил Сакердон Михайлович.

– Дама, – сказал я.

Но так как Сакердон Михайлович ничего меня не спросил, а только молча налил в рюмки водку, то я продолжал:

– Я с ней познакомился в булочной и сразу влюбился.

– Хороша? – спросил Сакердон Михайлович.

– Да, – сказал я, – в моем вкусе.

Мы выпили, и я продолжал:

– Она согласилась идти ко мне пить водку. Мы зашли в магазин, но из магазина мне пришлось потихоньку удрать.

– Не хватило денег? – спросил Сакердон Михайлович.

– Нет, денег хватило в обрез, – сказал я, – но я вспомнил, что не могу пустить ее в свою комнату.

– Что же, у вас в комнате была другая дама? – спросил Сакердон Михайлович.

– Да, если хотите, у меня в комнате находится другая дама, – сказал я, улыбаясь. – Теперь я никого к себе в комнату не могу пустить.

– Женитесь. Будете приглашать меня к обеду, – сказал Сакердон Михайлович.

– Нет, – сказал я, фыркая от смеха. – На этой даме я не женюсь.

– Ну, тогда женитесь на той, которая из булочной, – сказал Сакердон Михайлович.

– Да что вы всё хотите меня женить? – сказал я.

– А что же? – сказал Сакердон Михайлович, наполняя рюмки. – За ваши успехи!

Мы выпили. Видно, водка начала оказывать на нас свое действие. Сакердон Михайлович снял свою меховую с наушниками шапку и швырнул ее на кровать. Я встал и прошелся по комнате, ощущая уже некоторое головокружение.

– Как вы относитесь к покойникам? – спросил я Сакердона Михайловича.

– Совершенно отрицательно, – сказал Сакердон Михайлович. – Я их боюсь.

– Да, я тоже терпеть не могу покойников, – сказал я. – Подвернись мне покойник, и не будь он мне родственником, я бы, должно быть, пнул бы его ногой.

– Не надо лягать мертвецов, – сказал Сакердон Михайлович.

– А я бы пнул его сапогом прямо в морду, – сказал я. – Терпеть не могу покойников и детей.

– Да, дети – гадость, – согласился Сакердон Михайлович.

– А что, по-вашему, хуже: покойники или дети? – спросил я.

– Дети, пожалуй, хуже, они чаще мешают нам. А покойники все-таки не врываются в нашу жизнь, – сказал Сакердон Михайлович.

– Врываются! – крикнул я и сейчас же замолчал.

Сакердон Михайлович внимательно посмотрел на меня.

– Хотите еще водки? – спросил он.

– Нет, – сказал я, но, спохватившись, прибавил: – Нет, спасибо, я больше не хочу.

Я подошел и сел опять за стол. Некоторое время мы молчим.

– Я хочу спросить вас, – говорю я наконец. – Вы веруете в Бога?

У Сакердона Михайловича появляется на лбу поперечная морщина, и он говорит:

– Есть неприличные поступки. Неприлично спросить у человека пятьдесят рублей в долг, если вы видели, как он только что положил себе в карман двести. Его дело: дать вам деньги или отказать; и самый удобный и приятный способ отказа – это соврать, что денег нет. Вы же видели, что у того человека деньги есть, и тем самым лишили его возможности вам просто и приятно отказать. Вы лишили его права выбора, а это свинство. Это неприличный и бестактный поступок. И спросить человека: «веруете ли вы в Бога?» – тоже поступок бестактный и неприличный.

– Ну, – сказал я, – тут уж нет ничего общего.

– А я и не сравниваю, – сказал Сакердон Михайлович.

– Ну, хорошо, – сказал я, – оставим это. Извините только меня, что я задал вам такой неприличный и бестактный вопрос.

– Пожалуйста, – сказал Сакердон Михайлович. – Ведь я просто отказался отвечать вам.

– Я бы тоже не ответил, – сказал я, – да только по другой причине.

– По какой же? – вяло спросил Сакердон Михайлович.

– Видите ли, – сказал я, – по-моему, нет верующих или неверующих людей. Есть только желающие верить и желающие не верить.

– Значит, те, что желают не верить, уже во что-то верят? – сказал Сакердон Михайлович. – А те, что желают верить, уже заранее не верят ни во что?

– Может